Нет-ленка - [4]

Итак, он, как и я, жил все эти годы в сумасшедшем мегаполисе. Поглядывал на проезжавших суперменов и суперменш, ждал наступления лета, когда сможет отправиться в тихий и уютный старенький Париж Он думал о том, что арендует там маленькую комнатку или устроится у знакомой. Он предвкушал. Каждый день будет начинаться с того, что он станет разводить краски растворителем, смешивать их заново и шаманить возле свеженького холста. На нем он сможет изобразить все, что осталось невостребованным серыми буднями. А за окном в это время будет гулять теплый парижский ветер и будут позвякивать тарелки в соседнем ресторане. Здесь и голуби воркуют, как в Москве, и ни с того, ни с сего вдруг заиграет шарманка и, покачиваясь в качалке, в перерывах между работой, он будет попыхивать трубкой, потягивать красное вино и, заедая его вонючим сыром, думать о том же, о чем думали они все — Сезанн, Ван Гог и даже Целков с Хвостенко.

Он взял билет на самолет до Парижа, и как только дрогнула под выпущенным шасси дорожка, он сглотнул подступившую внезапно слюну, предвкушая растянутое удовольствие. Прямо из аэропорта Шарля Де Голля он отправился на рынок. Купил необходимое и нащупав в кармане ключик, хранившийся у него все эти зимы, направился по знакомому адресу. И вот он уже сидел в своей временной мастерской и поглядывал на будущее полотно — это был натюрморт в духе Франса Хальса. Почему натюрморт — с лимоном, ножом, гранатом на тарелке, зеленым кочаном капусты и непременным для XVII века дохлым зайцем, серевшим на столе высыхающими лапками, — неизвестно, но именно их выбрал художник в качестве своего медиума, призванного выразить его диалог с Создателем: негодование и смирение, все эти годы. В этом натюрморте он решил излить всю боль своей жизни на чужбине. Постоянное напряжение в ушах от иностранной речи, страх невовремя отправить в налоговую инспекцию ту или иную бумажку, не говоря уже об ужасе, связанном с заполнением этих бумажек, или просто человеческую боль, от не решаемых никем и никогда вопросов: зачем родились, куда уйдем? И тем ли я был занят все это время, если вдруг окажется, что там не черная яма, а тот же Нью-Йорк, Париж, Москва, даже Минск, только в слегка искаженном варианте. И Господь, решающий, когда и за какие заслуги или на какие муки послать тебя. В Париж, в Нью-Йорк, а может, в Самару. «Кто мы, откуда мы, куда мы идем?» — вслед за Гогеном вопрошал и мой художник. В Париже все задавали одни и те же вопросы!

Он работал весь день, пока солнечный луч позволял различать игру света в складках серой ткани, подвешенной в качестве задника. Но вот солнце начинало скользить по стене, бросало изломанный луч на желтый коготь зайца и, сверкнув в последний раз на лезвии серебряного ножа, закатывалось за диван. Опускался вечер. Художник складывал мольберт, бережно прикрывал выставленный им на столе натюрморт плотной тряпкой и, затворив окно, выходил на узкую улочку.

Подставив лицо беззаботному ветру, он отпускал свое тело, позволяя ему отдохнуть от наскучившей за долгую жизнь биографии. Ему было уже за пятьдесят. Первая жена проживала в Москве с их общим ребенком, вторая, не родившая никого, ждала его в снимаемой ими квартире на Манхэттене. Появившаяся в какой-то момент жизни любовница «из своих» как раз перед его отъездом потеряла работу, и ей грозило выселение из занимаемой квартиры. Возможно, что скоро она прибьется к кому-нибудь из знакомых, и он облегченно вздохнет, но вероятнее — она снова начнет колоться, и ему придется вытаскивать ее из комы и запирать на замок дверь подвернувшейся в последний момент комнаты. Жаль… Ведь когда-то он думал об одной-единственной женщине: как она встречает его на пороге со счастливой улыбкой.

Родом он был из Ленинграда. Там же закончил Академию художеств, воспитан был на шедеврах Возрождения, копировал в Эрмитаже скульптуры Микеланджело, полотна Рафаэля, Рембрандта, Веласкеса. И как всякий житель знаменитого города, тяготел к европейскому укладу жизни, раздражался на купеческую ярмарочную неразбериху. Прямые проспекты и вся геометрия бывшей Российской империи настолько вошли в его плоть, стали средоточием самой высокой чувственности, организовали его характер, что не могли сосуществовать ни с советской эклектикой, ни с современной гигантоманией американских небоскребов. Какофония форм, цвета и звука только подчеркивала абсурд его личной жизни, расшатывала возвышенный строй Души. А без соприкосновения с идеалом, на обретение которого требуется так много человеко-минут, лучшие представители человечества гибнут.

Потому он ездил в Париж. В налетавшем внезапно ветре слышались ему крики, призывающие к бунту во имя свободы, равенства и братства, или наоборот — извергающие проклятья этой свободе, чудилась катящаяся по земле голова и перекошенный судорогой рот. Тогда он представлял себя на баррикадах, казненным на гильотине, или выигравшим сражение, потом сосланным на остров. Но чаще шепот листвы доносил до уха женское имя и мужской вздох, заглушавшие имя Господа. Он переносился мысленно в галантный век и целовал протянутую ручку. И тем призывнее звучал орган, приглашая его под своды костела, чтобы в прохладе остудить пока еще живую голову. В этом городе страсти играли каждым, в их пламени горели все — в одиночку и тысячами. Одним словом, именно здесь художник, о котором идет речь, начинал чувствовать себя мужчиной — того возраста и опыта, которыми должно гордиться. И свои эмигрантские терзания он мог наконец соотнести со всемирной историей человеческого поиска, а не просто с глупостью советских чиновников и неудачными браками.