Неспящий Мадрид - [26]

Достойное индейского сигнального костра. Расползающееся в воздухе. В то время как грузовичок отъезжает по Гойя к Серрано, Колон, Алонсо Мартинес, Бильбао, Аргуэльес, оно отделяется от него.

Грузовичок — на запад, к заходящему солнцу; а оно — ни в одну из сторон света, вверх, в небо, черный газ без тонкой оболочки детского шарика, без ниточки и без надписи, черное облако, уже немного рассеявшееся, но еще густое и заметное, оно теперь на уровне пятого этажа над парикмахерским салоном, а вот уже у шестого, где Хавьер Миранда, переодевающийся, чтобы идти вечером в Оперу, мог бы его увидеть, если б не стоял спиной к окнам своей гостиной, седьмой этаж, восьмой, карниз, грязные террасы в сухой листве, пыли и высохших потеках дождя, трубы, антенны, громоотвод, панорамный вид, порыв ветра, еще больше рассеивающий черное облако, побледневшее, расплывшееся и незаметно исчезающее в атмосфере средней загрязненности, последние завитки, арабески, лебединая шея, прозрачная метаморфоза, потеря цвета, потеря видимости, исчезновение. В тридцати трех метрах над улицей, в ста метрах под вертолетом, чьи лопасти, вращающиеся с такой скоростью, что образуют диск, под то глухое, то пронзительное урчанье сложного мотора, переменчивое и ритмичное, удерживают на весу тонны металла с пилотом и кинорежиссером внутри.

XIII

Пилот грызет карамельки, поглядывает время от времени на приборную доску и убивает скуку стационарного полета, листая комиксы «Мортадело и Филимон», вызывающие у него время от времени короткий взрыв смеха. Режиссер тоже грызет карамельки, а другой рукой потирает затылок, ноющий от неудобной позы перед экраном у его колен, где проплывают картины города, заснятые камерой, подвешенной под носом вертолета. Липкими от карамелек пальцами он то и дело манипулирует черным стержнем джойстика, управляющего ориентацией, всесильным зумом и фокусом камеры.

Вот он, город, в рамке экрана, зум на минимуме, под большим углом, четких очертаний, как пятно варенья, упавшее с неба на землю, бесформенный, но с четким центром.

Сьерра на севере, с уже заснеженными вершинами, тянется прямой линией и теряется за горизонтом вправо и влево.

Ленты шоссейных дорог, где машины в сумерках уже зажгли фары.

Железнодорожное полотно, входящее в город с севера и с юга, сужается под натиском кварталов и обрывается, не в силах продвигаться дальше в такой тесноте, на конечных станциях Чамартин и Аточа.

Автострада Север-Юг, которая рассекает город и его боковое ответвление на две части, точно асфальтовая река, то ли Тахо, то ли Темза.

И наконец — Ось, вертикаль Кастельяна, предоставляющая машинам стык Аточа Чамартин, который не осилили поезда, параллельная автостраде Север-Юг, — и обе перечеркнуты перпендикулярными бульварами, точно на карте Мадрида нарисован колоссальный диез.

И череда всех параллелей, более или менее изогнутых, как границы мира, более или менее ровных, как наспех набросанный план, расчерчивающих город светящимися линиями, сияющий нотный стан, потому что солнце на западе уже низко, и его лучи пересекают город в этом направлении, оставляя в тени противоположные и перпендикулярные улицы или освещая только их крыши.

Весь город в резких контрастах из-за этого бокового света, который начинает отливать золотым, розовым, оранжевым на закате.

Сквозь окно вертолета солнце отбрасывает на комиксы пилота, на его руку, на его блестящий шлем разноцветную ленту преломления своих лучей. Радуга.

Туча скворцов закрыла ракурс камеры. Режиссер вяло цедит ругательство, а птицы уже улетели. И снова вот он — весь город со всеми его обитателями. Маленькие движущиеся точки на улицах, на площадях; другие точки — невидимые за стенами, под крышами, на этажах и под землей.

Теперь режиссер манипулирует джойстиком, меняет фокусное расстояние, ближе, дальше, вдоль светящейся линии Гойя, минует большой квадрат пласа Колон, меняет угол и увеличивает Бильбао, сердце с семью артериями, диск или циферблат, где старая бродяжка идет по кругу против часовой стрелки. Потом он снимает Соль, Гран Виа, пласа Майор, Королевский дворец, пласа де Эспанья, высокие дома, треугольную верхушку Оперы, играет зумом, возвращается. Снова цедит ругательство.

— Долго мы еще будем так висеть?

— Пока пленки хватит…

— Угу. Ваши фильмы смотреть веселее, чем снимать.

— Спасибо.

XIV

Калье Гойя, шестой этаж, Хавьер Миранда в смокинге рассеянно смотрит в окно. Он видит небо, вертолет, фасады напротив, улицу, с нетерпением ожидая появления машины Эдит Жако.

Калье Гойя, первый этаж, Исаскун и Эухения выходят последними, в парикмахерском салоне погашен свет, безмолвствуют кресла, матово отсвечивают раковины, из плохо закрытого крана тихо падают капли, которых никто не слышит, мигает красный глазок сигнализации, поворачивается ключ в замке, Исаскун и Эухения уходят по тротуару.

Калье Лагаска, первый этаж, двое полицейских в штатском входят в «бар-Бар». Кармен Риеро под усиленным надзором, ждут выхода Хулиана. Они пьют тоник. Над ними висят чучела бычьих голов. Толстяк полицейский надеялся посмотреть игру «Реала» сегодня вечером. Телевизора в кафе нет. Нет даже эмблемы команды, ни на одной стене.