Неспящие - [9]

Существо, загородившее нам путь, казалось, в три раза превосходило размерами обычную пингвиниху. Оно обратило к нам свою неповоротливую башку и долго шамкало губами, прежде чем раздалось:

— Alaaaaaarme! La pute et son fils! Alaaaaarme![13]

Двери стали распахиваться, зашаркали ортопедические ботинки. В доли секунды и со сноровкой, которая сделала бы честь любому военному, пять гигантских пингвиних забаррикадировали проход.

Я пересчитывал капельки пота на маминой верхней губе, следил за ее взглядом. Распятый на кресте повесил голову. В этом мире его уже ничего больше не интересовало. Мы с мамой подумали одно и то же. Я увидел свою руку, сжимающую булыжник, одновременно с рукой мамы, обхватившей медное распятие. Она подняла крест над головой и первой ударила самую крупную из пингвиних.

Визг и гвалт, поднятый остальными, заставил нас прибавить ходу. Ночь окутала нас промозглой сыростью. Мамино лицо казалось еще бледней в свете луны. Мы шлепали по лужам с одинаковой скоростью. Наше дыхание стало синхронным.

Услышав звуки сирен, она остановилась. И только теперь посмотрела на меня. Она уже не понимала, куда бежать и как долго еще. Я прижался лбом к ее промокшему от дождя животу. «Наше морюшко», — промолвил я и потянул ее за собой.

Несколько раз мигалки сбивали нас с пути, но я верил, что в конце концов мы доберемся. Я надеялся, что Фредерик прочтет мои мысли и будет ждать нас, готовый к отплытию. А если нет, то мы и без него поплывем в Англию. Если же не доплывем, то вместе пойдем ко дну.

Свет ослепил нас обоих. Раздался протяжный визг тормозов. Она оттолкнула меня в сторону. Мы упали. Полицейский джип сбил только ее. Двое полицейских, дрожа, вылезли из кабины, удивленно одергивая на себе форму. Я подполз к ней, надеясь, что все не так уж страшно. Отвел пряди волос с ее лучистых глаз. Дождь смывал кровь с ее лица.

— Все образуется, — сказал я.

— Да, — прошептала она, и свет погас.

Это был последний важный день в моей жизни. Все дальнейшее — просто существование.

* * *

Бенуа Де Хитеру было пятьдесят три. В своем неизменном плаще он напоминал Коломбо, только худой как щепка и с седыми волосами. До меня он прошел через шесть неудачных романов, трех психиатров и два курса психотерапии. Впрочем, разница в возрасте в четверть века не мешала мне брать верх над ним в попойках. Это вызывало обоюдное уважение, поскольку он считал, что женщина должна уметь пить, а я придерживалась мнения, что мужчинам, пережившим кризис среднего возраста, лучше не злоупотреблять крепкими напитками. Меня научила этому жизнь после того, как спился и умер мой любимый дядюшка Хюго. Самым удивительным было то, что Бенуа, оказывается, его знал.

— Хюго? — пробормотал он, придвигая мне очередной бокал вина. — Мы ж с ним были приятели. Классный чувак!

Тут он попал в десятку. Человек, который так отзывался о моем дяде, — родственная душа, не больше и не меньше! Дядюшка Хюго, сбежавший из психушки, сжег свой отчий дом дотла, и наша родня, естественно, его за это не поблагодарила. Лишь я одна спросила, зачем он это сделал? Он сказал, что на этом настаивала его мать, моя бабушка, когда лежала на смертном одре. Лишь я одна ему поверила, ведь мы любили друг друга. Но я не смогла его удержать, когда он заперся во времянке, возведенной на пепелище, и даже потом, когда я стояла возле фанерной двери, просила и умоляла его открыть, предлагала ему свою помощь, недоумевала и спрашивала, не разлюбил ли он меня, он только плакал и повторял: «Отстань, голуба моя, уйди!» Но я не уходила, даже когда дядюшка Хюго вообще перестал отвечать и мой отец с его братьями наконец догадались разнести в щепки эту хлипкую дверь из фанеры фомками и кувалдами. Я не уходила до тех пор, пока они не вытащили дядюшку Хюго на свет божий из кучи нечистот, запекшейся крови и бутылок из-под водки и не накрыли его сверху белой простыней. Мне одной — заметьте, — только мне одной это было небезразлично!

А теперь выясняется, что и Бенуа тоже! На него так подействовал мой рассказ, что я не стала расспрашивать его о том, как он познакомился с моим дядюшкой Хюго и что он о нем помнит.

То, что я за один вечер возвела Бенуа Де Хитера в ранг Друга, объяснялось не только моей потребностью видеть рядом товарища по несчастью. У меня была скрытая потребность в общении. Чем больше не спишь, тем сильнее чувство одиночества. За восемь месяцев я это почувствовала.

С другой стороны, мне было в кайф общение лишь с неспящим, ведь я замечала, что остальные меня не понимают. А этих остальных было немало. Друзья — они отпадали один за другим, в основном потому, что я сама их не понимала. В буквальном смысле. В силу моего состояния их шепот казался мне ором или, чаще, наоборот. Их искренняя тревога о моем здоровье звучала в моих ушах резким и пронзительным упреком. Их рассказы о собственных проблемах представлялись мне назойливым свистом насекомого, которое очень хочется прибить.

Я доводила своих друзей до ручки. Ночными звонками по телефону не давала им спать и ругала последними словами, когда они робко указывали мне на поздний час. Большинству из них это скоро надоело. Несколько настоящих продержались дольше. И хотя мне все-таки удалось выставить за дверь моего терпеливого возлюбленного, некоторых самых верных своих поклонников я все же сохранила.