Несовершеннолетняя - [5]

Но Ангелина как будто не слышала этих слов.

— Почему? — вдруг с отчаянием выкрикнула она. — Я не хочу!

Тогда няня Дуня перестала креститься и сказала грозно:

— Хватит блажить-то! Сама хоть десять раз помри, а ребенка не пугай. Егоистка!

И Ангелина, испугавшись еще больше, умолкла.

Утром появился папа. Рот у него был черный, глаза слезились. Он долго мял своей коричневой малосильной рукой белую ладонь Ангелины и несколько раз повторил:

— Я тебя прошу!..

Папа шел добровольцем. А о чем он просил Ангелину, ни няня Дуня, ни Марианна так и не поняли. Ангелина при папиных словах громко, но без слез всхлипнула, будто хотела в чем-то покаяться.

— Ты мой милый!.. — сказала она, сама не узнав своего голоса. И, чтобы не смотреть папе в глаза, положила голову ему на плечо.

Няня Дуня сердито махнула рукой и увела Марианну из комнаты.

— Наш-то в кралю свою влепился, — сказала она соседке, — а на родного ребенка и не поглядит.

Папу проводили, а через полчаса опять объявили тревогу, и посыпались черные зажигалки, и улицы потом все были черные.

На заре няня Дуня уложила Марианну спать и пошла занимать очередь за хлебом. Подурневшая от слез и страха Ангелина тоже прилегла. Но спали они недолго: появилась нянина крестница Нинка, крепкая, низкорослая, решительная девица, уборщица в парикмахерской.

— Хрёстной нету? — спросила Нинка. — Уезжаю я.

На Нинке надет был синий комбинезон, на голове плоский берет со значком Красного Креста. А косу свою в три пальца толщиной она в своей же парикмахерской и срезала.

— С госпиталем уезжаю, — объявила Нинка. — Присягу военную дала.

— Куда же вы едете? — спросила Ангелина.

— А кто же тебе скажет? Тайна.

И вдруг Нинка в упор тоже спросила Ангелину:

— А ты чего тут сидишь? Тело боишься растрясти? Вечером мимо их дома прошли машины, накрытые срубленными березками. В темном кузове белели забинтованные головы, руки. Уехала и Нинка. Няня Дуня, побелев лицом, шептала что-то и крестилась вслед.

На следующий день к ним пришел папин сотрудник. Он сказал, что для них троих есть места и чтобы они собирались ехать в эвакуацию.

Няня Дуня и Ангелина долго тихо разговаривали о чем-то в своей комнате. Потом до соседей донеслось нянино восклицание:

— Пущай я в своей деревне на печке с голоду поколею, чем мне гдей-то руки-ноги бонбой оторвет!

— Но ведь к вам в деревню могут прийти немцы, — пробовала возразить Ангелина.

— Не прйдуть! — уверенно сказала няня Дуня. — Мы от уезда сорок семь верст.

Тогда соседка, та самая, что утверждала, что Ангелина вышла замуж из-за прописки, отворила дверь в комнату и авторитетно сказала:

— Основное — что на вас теперь числится ребенок. А то вас, как не работающую одиночку, могли бы мобилизовать и услать куда-нибудь. С ребенком вас теперь никто не имеет права тронуть.

— А мы едем в эвакуацию, — решительно и даже весело объявила Ангелина.

Ей казалось, что ничего страшного впереди уже не будет.

2

В Муроян Ангелина и Марианна попали к концу первого военного лета. В вагоне рядом с ними ехал красивый полный мужчина в полувоенной одежде, так туго опоясанный широким желтым ремнем, что живот у него вылезал, как у няни Дуни лезло из кастрюли пирожковое тесто.

Он очень оживленно беседовал с Ангелиной, угощал ее папиросами «Тройка», она отказывалась, но все-таки попробовала закурить. Они разговаривали, вспоминали довоенную жизнь, что-то спорили насчет музыки и театра и громко смеялись. Даже когда остальные ложились спать. Так что их в конце концов попросили считаться с окружающими. Одна пожилая, замученная дорогой женщина сказала им очень зло:

— В такое время флиртовать просто неуместно. Будьте людьми.

Но Ангелине было сейчас не до флирта: она с надеждой думала о том, как было бы хорошо, если бы этот влиятельный, солидный дядя помог ей получше устроиться, чтобы избежать всяческих мытарств, о которых она уже наслышалась в дороге.

Красивый попутчик действительно дал ей записку к председателю Муроянского исполкома, посоветовав не ездить в большой областной центр, где уже полно беженцев и эвакуированных. Обещал на всякий случай оставить Ангелине и свой адрес в Краснокамске, но почему-то так и не оставил. Когда он сошел с поезда, у Ангелины был очень расстроенный вид.

Поселок Муроян был пылен и неприютен. Автобусов и трамваев здесь никаких не было, и от станции до исполкома идти было очень далеко. На песчаных горушках мостились без всякого порядка дома и бараки рабочих смолоперегонного и механического завода. Над поселком плыл густой скипидарный запах, не неприятный, но дурманный. На реке Мурё шел сплав леса россыпью, и все берега были завалены мокрыми кряжами, с которых оползала коричневая пахучая шкура.

Председатель исполкома, к которому Ангелина везла письмо, сам уже был на фронте. Его преемнику, бывшему начальнику поселковой пожарной охраны, Ангелина устало объяснила, кто они такие и откуда, и сказала, что специальности у нее нет, что она училась на курсах иностранных языков и умеет рисовать по шелку и делать аппликации.

Он к этому отнесся так, будто она ему сказала, что умеет ходить на голове.

— Ни к чему это сейчас, — сказал он, сочувственно вздохнув. — Теперь, милка моя, не до шелков, не до бархатов… Как у тебя насчет грамотности? Ребятишек учить некому стало.