Несобранная проза - [6]

Замечу еще, что рассказчик, от лица которого ведется повествование, не есть автор, равно как и все действующие лица повести имеют портретное значение не более, чем в любом психологически-бытовом произведении.

I.

Конечно, всякие исторические или общественные явления в полном своем значении могут представляться только тогда, когда сгладится все случайное, частное, мелкое или героическое, то есть, когда все живое и движущееся омертвеет, схематизируется, обобщится. О нашем недавнем прошлом ясно судить будут не дети наши, а внуки, а то и правнуки, нам же жизнь преподносит только винегрет подробностей, смешных и потрясающих, возвышенных и жалких, смех и горе, высоты и низины. И вдруг выхлестнется такой человек, что только руками разведешь и не знаешь «он ли согрешил или родители его», когда, в сущности, ни он, ни родители его, а просто явлен человек для того, чтобы были видны не одни детали, а чувствовались наглядно какие-то объяснения и смысл многих, казалось бы, эфемерных моментов. Их можно было бы назвать личностями типическими, если бы они не оставались в то же время людьми вполне живыми: с руками, ногами и всеми человеческими противоречиями и несообразностями.

Федор Николаевич Штоль предстал моему взору сразу, безо всякого предварения, во весь свой рост. Встретился я с ним на лестнице одного из домов отдаленной улицы Семеновского полка, куда я шел на вечер к знакомой артистке. На самом деле все обстояло, разумеется, гораздо проще, и просто я был приглашен провести вечер у одной дамы, вся артистичность которой сводилась к тому, что ее посещали кто угодно в любой час дня и ночи. Пользуясь этой свободой, я и поднимался после двенадцати по темноватой лестнице, как вдруг меня чуть не сшиб с ног молодой человек в офицерской форме. Извинившись, он спросил:

– Который теперь час?

Я ответил, что столько-то минут после полуночи. – Как вы думаете, гастрономические магазины еще открыты?

– Едва ли.

– Как это глупо! Я промолчал.

– Как это глупо! Сами хозяева лавок теряют. Вдруг вздумается кому-нибудь ночью купить вина, закусок, да все закрыто. Могли бы установить дежурства!

Я выразил мнение, что и служащим следует давать покой хотя бы ночью, на это офицер с удивлением возразил:

– А что они делают? От чего им отдыхать? Вы не знаете, какие это всё негодяи! Или, может быть, вы – либерал? Те всегда о разных проходимцах хлопочут.

Видя, что разговор принимает непредвиденный и нежелательный для меня характер, я просто посоветовала молодому офицеру отправиться в ресторан, где он всегда сможет достать закуски, а при известной протекции и не откупоренные бутылки.

– Вы правы… Как мне самому не пришло этого в голову, – отвечал он, быстро сбегая вниз и, спустившись уже марша два, крикнул мне: – Да вы не к Тамаре Панкратьевне идете?

– Вы угадали.

– Тогда позвольте вам представиться: Штоль, Федор Николаевич.

Я, со своей стороны, тоже себя назвал и проследовал наверх к своей знакомой, где вечер был уже, как говорится, во всем разгаре. У Тамары Панкратьевны Сырцовой дам почти не бывало, да и мужской состав менялся чуть не каждую неделю, так что почти всегда можно было ожидать увидеть что-либо новое и непредвиденное. Впрочем, на этот раз развлечение было менее непредвиденным, так как в коротких пригласительных записках она уже оповестила знакомых, что у нее имеет быть сеанс факира, и что факир будто бы самый настоящий, демонстрировался на гинекологических курсах и имеет патент.

Этот чудодей оказался огромным рябым детиной из поляков в длинном сюртуке, видом похожий не то на заговорщика, не то на шулера. Опыты его состояли в том, что он прокалывал желающим руки, уши, и не только никакой крови не шло, но и знака не оставалось. Потом он сам себя колол в волосатую грудь, причем кровь текла, как из барана, между тем как на коже не оставалось ни одной царапины. Мог он также желающим зашивать рты, но от этого присутствующие уклонились. Все это довольно скоро наскучило, и факира усадили в маленькую столовую за рябиновку, а сами стали развлекаться своими средствами, кто чем попало. Вероятно, в благодарность за угощение, факир снова вышел на середину комнаты и только что принялся, расстегнув рубаху, опять себя полосовать, как вдруг его руку схватила чья-то другая трепетная рука, и необыкновенно взволнованный голос произнес: – Остановитесь! Остановитесь! Как вы, интеллигентные люди, можете на это смотреть? Ведь из него же хлещет кровь! И ты, Тамара, хороша!.. Ты, ведь, женщина…

Этим, не в меру чувствительным зрителем оказался не кто иной, как тот же подпоручик Штоль, с которым я познакомился на лестнице. Его скоро успокоили и отвели за ту же рябиновку, за которую вместе с ним принялся и поляк. Но, по-видимому, спокойное времяпрепровождение было не по душе Федору Николаевичу, потому что поминутно слышался его петушиный, срывающийся голос, который требовал то чтобы все танцевали, то чтобы ему пели «Не плачь, дитя, не плачь, напрасно» то, чтобы поскорее раскупоривали принесенные им закуски, то чтобы хозяйка садилась с ним рядом; вообще, он оказался посетителем очень неспокойным и с большими претензиями, причем эти свои претензии имел обыкновение выражать таким требовательным и жалобным голосом, что, казалось, не удовлетвори их, так подпоручик начнет не то плакать, не то драться или то другое вместе.