Несобранная проза - [27]

Теперь, кажется, уже никто не считал Печковского за капиталиста, и его скромная манера держаться человеком осторожным и несколько рассеянным, имела вполне уважительные основания. Тем более было удивительно, что на условия Дулина он тотчас согласился, не моргнув глазом. Первая мысль у всех была, что он, не видя никаких возможностей к исполнению требования, сказал сгоряча, рассчитывая, что «там, мол, видно будет», и что не захочет же, в самом деле, почтенный человек огорчать и как-то даже порочить своей дочери. А между тем, время пройдет.

До обручения оставалось дня четыре, так что исполнить условия можно было, действительно, не иначе как просто взявши со своего текущего счета известную сумму. Донышка запечалилась и, обняв беззаботного капиталиста, спрашивала:

– Как же, Митенька, денежки-то будут?

– Будут, конечно, раз от этого зависит наше счастье.

Может быть, невеста и не верила, но эта уверенность ей нравилась и заставляла любить своего нареченного еще крепче. Но чем ближе приближался срок, там ее надежда все уменьшалась, и она все чаще с тоскливой тревогой взглядывала на отца, надевшего по случаю торжества длинный сюртук, от которого он казался тоньше и моложавее. Владимир Васильевич был, по-видимому, сам не рад своему условию, потому что посматривал на Донышку виновато и сожалительно, ходя по комнате и заложив за спину сухие руки. Наконец, он не выдержал и прямо обратился к дочери:

– Что же, Донышка, будем с тобой делать?

– То-есть, как это, что будем делать?

– А вдруг Дмитрий Петрович ничего не достанет?

– Зачем же, папа, так думать? А не достанет, так, значит, не будет и свадьбы; ведь ты же поставил такое условие.

– Конечно, конечно, – пробормотал Дулин, хотел еще что-то добавить, но раздумал и, повернувшись, быстро вышел из комнаты.

Надежда как будто опять слегка оживилась у невесты, и она почти весело побежала сама отворять дверь на звонок Печковского. Не дождавшись, что он скажет, даже не стараясь по выражению лица угадать, какие вести он принес, она зашептала:

– Ничего, Митенька, ничего; папа, кажется, обладится. По крайней мере, он так говорил, что я поняла, будто он не будет настаивать на исполнении обещания.

– Это, конечно, делает ему честь, но условие я исполнил, так что Владимир Васильевич может свое великодушие применить к какому-нибудь другому случаю.

Донышка, казалось, не поверила своим ушам; во всяком случае, удача, почти ею не ожидаемая, не произвела ошеломляющего впечатления, и барышня не выразила бурной радости, не бросилась на шею жениха, не расплакалась, не запрыгала, даже не перекрестилась. Она только улыбнулась и тихо сказала:

– Да что ты? Неужели достал?

Печковский не успел ответить, потому что в это время в комнату входил будущий тесть. По-видимому, Владимир Васильевич волновался исходом дела гораздо больше, чем его дочь, По крайней мере, вид у него был необычайный: воспаленное лицо было как-то перекошено, дрожащие руки поминутно обдергивали сюртучок. И засохший рот не мог произнести никакаго звука. Печковский легкой походкой подошел к Владимиру Васильевичу и молча, с почтительным поклоном, передал ему сорок тысячных билетов. Потом снова поклонился и сказал:

– Вот-с!

Лицо Дулина сделось ужасно красным. Донышка подумала, что с отцом удар, и хотела уже бежать за матерью, но Владимир Васильевич сам, наконец, хрипло выговорил:

– Юлию Павловну!

Дулина, не ожидая ничего особенно хорошего, вступила робко в комнату, несколько раз перевела глаза с дочери на Печковского, с жениха на мужа и обратно. Впрочем, лицо Владимира Васильевича теперь уже не представляло из себя ничего угрожающего или болезненного. Правда, синеватая краснота еще не сошла с его щек и шеи, но рот уже не кривился, а все более и более расплывался в самодовольную и ликующую улыбку. Видя, что все домашние в сборе, он словно получил дар слова и начал торжественно, нисколько не запинаясь и не заикаясь, помахивая тысячными билетами, как профессор химии, объясняющий какой-нибудь опыт, или гид в музее:

– Что я говорил? Что я говорил? Не я ли первый год под скромной оболочкой угадал золотое сердце, не только золотое сердце, но и состоятельного человека? Не я ли по какой-то воистину чудесной догадливости открыл, что у него и именно в Казани? Если бы я напряг силу воображения, я мог бы описать всю внешность и внутреннее расположение этого жилища! Не я ли угадал его чувство к тебе, Донышка, и деликатность, с которой он скрывал свое богатство, чтобы ты полюбила его за него самого, а не за его доходы. Хвалю его за бескорыстие, скромность и выдержку, он до сих пор даже имеет такой вид, будто с трудом добыл обещанные мне сорок тысяч, тогда как для этого ему стоило только съездить в банк. Хвалю и дочку свою, Донышку, которая, не веря мне, что ее жених богат, полюбила все-таки его сердечно, хвалю добрую Юлию Павловну, которая бескорыстно покровительствовала этой любви. Хвалю, наконец, и собственную проницательность и осторожность, которые всё уладили и всех сделали довольными.

Закончив, так сказать, официальную часть своей похвальной речи, Владимир Васильевич вдруг прослезился и начал безо всякого красноречия, но с большим волнением восклицать: