Несносный ребенок - [135]

– А? Почему бы нет! – ответил он и вернулся в зал вместе со мной.

Первая бобина была чудесная. Четыре минуты чистой красоты. Без звука. У меня на глазах были слезы. Весь отснятый материал был безупречен. Ни царапины. Идеальный свет.

После просмотра пленки с трех бобин я по-прежнему был в экстазе, но Миттеран начал уставать.

– Это замечательно, но мне придется вас оставить, у меня есть кое-какая работа! – дружески сказал он.

Я едва оторвался, чтобы проститься с ним, так меня загипнотизировали проносившиеся по экрану образы.

Это был самый прекрасный сеанс в моей жизни.

Мы уехали в Перу, на место встречи Жака и Джоаны. Чтобы немного сэкономить, я разделил сцену на две части. Первую мы снимали в Перу, вторую – на Тиньских высотах в Альпах.

Мы зафрахтовали для команды поезд, который отправился из Куско на перевал Ла Райя на высоте 4 338 метров.

Президент Перу любезно одолжил нам свой личный вагон, на котором красовался его президентский знак. Поездка длилась уже шесть часов, мы тащились 120 километров до Ла Райя с бесконечными поломками и остановками.

Около двух дня поезд в очередной раз остановился, но это не была поломка. Поезд остановил всадник. В окно была видна огромная равнина, плато, расположенное на высоте более трех тысяч метров и окруженное горами с вершинами-семитысячниками.

В сотне метров от поезда виднелась колонна всадников, которые, похоже, чего-то ждали.

Наш проводник и переводчик влез в вагон весь потный от волнения. Он сообщил, что эта группа всадников входит в состав Светлой тропы, вооруженной банды, оппозиционной существующему режиму. Они остановили поезд, потому что увидели вагон президента. А в нем были мы.

Мы сказали проводнику, мол, достаточно им объяснить, что произошло недоразумение и что мы здесь не для того, чтобы заниматься политикой, а для того, чтобы снимать кино.

– Я им это уже сказал! – заверил он.

– …И?

– Они хотят знать, о чем кино, – ответил проводник.

Патрис Леду легонько похлопал меня по плечу:

– Кто другой лучше им объяснит, о чем кино, как не ты?

Я вышел из вагона и направился к отряду всадников. Там стояли высокие травы и очень остро ощущалась нехватка кислорода. Мне потребовалось десять минут, чтобы добраться до них, и у меня было достаточно времени, чтобы разглядеть у них оружие в духе лучших вестернов. Наконец, запыхавшись, я добрался до вожака.

На груди у него крест-накрест был патронташ, а еще большие усы и сомбреро. Прямо Марлон Брандо в «Вива, Сапата!»[72]. С улыбкой я представился, но никакой реакции не последовало. Для него я был всего лишь парнем, который вышел из президентского вагона и который ему не нравился. Атмосфера была напряженной, и в случае стрельбы я не успел бы добежать до вагона. Они пристрелили бы меня как безногого кролика.

– Он хочет знать, о чем кино, – перевел мне проводник.

Меня внезапно захлестнула волна одиночества.

Мне нужно было рассказать на высоте трех тысяч метров историю дружбы человека и дельфина партизану из Светлой тропы, который, возможно, никогда в жизни не видел моря.

Прежде всего надо было выдохнуть и попытаться увидеть в этом нечто позитивное.

Вот уже несколько месяцев я спрашивал себя, хороша ли история, рассказанная в «Голубой бездне». Наконец я получу ответ, потому что, если этот зловещего вида человек меня отпустит, это будет означать, что моя история правильная. И я начал рассказывать, помогая себе жестами и стараясь говорить как можно громче. Проводник в меру своих сил переводил. Я рассказал о Жаке Майоле, его друге Энцо, его любви к Джоане и другой его любви, более сильной, к морю и дельфинам.

Через десять минут я обессилел, по лицу струился пот. Вождь выслушал меня, не моргнув и ни разу не прервав. Он медлил с ответом, и воцарилась тишина. Только его конь фыркал и топтался на месте. Вождь смотрел на меня, словно искал истину за словами, которых не понимал.

Мои глаза затуманились. Я выдал ему все, что мог. У меня была только одна правда, которую я мог ему предложить.

Вождь поднял подбородок и сказал несколько слов проводнику.

– Все в порядке, мы можем ехать.

Человек дернул поводья своего коня, и отряд быстро удалился. Я никогда не узнаю, понравилась ли ему моя история, но надеюсь, что однажды он смог увидеть фильм и удостовериться, что мне нравилось снимать его страну.

Перевал Ла Райя был окружен семитысячниками. Там был домик начальника станции и церковь. Это все.

Мне нужно было снять один план с крана, что должно было придать сцене значимости. Во всем Перу не было кинокрана, только один в музее. Нет проблем, мы договорились с музеем, и кран погрузили на грузовик, который проехал шестьсот километров по проселочной дороге, чтобы добраться до съемочной площадки. Я устроился на платформе, а несколько перуанцев забрались в люльку, которая служила противовесом. Их было пятеро, и все они были в своих маленьких шапочках. Можно было подумать, что они смотрели спектакль на балконе театра. Картина была сюрреалистическая. Вечером мы ужинали в разбитом по такому случаю большом шатре.

Внезапно разразилась гроза. Это было нечто чудовищное. В той местности все было громадным, кроме жителей.