Несладкая жизнь - [6]

– Что за человек?.. Я вообще ванну принимаю.

– Тебе понравится, – с усмешкой пообещал Поль. – Так что ноги в руки, крась ресницы, лови тачку и дуй сюда.

– Вообще-то деньги мне сейчас не помешают… Собиралась смотаться в Грецию за шубкой. А сколько он предлагает?

Обычно Танюше платили от пятисот до тысячи евро за один визит.

– Деньги? – расхохотался Поль. – Кто тебе сказал, что он вообще собирается тебе заплатить? Скажи спасибо, что с тебя денег за это знакомство не возьмут. А то многие были бы рады раскошелиться.

От такой наглости она на минуту онемела.

– Тань, это Даев, – понизив голос, сообщил Поль.

– Кто? – не поверила она.

– Давид Даев.

– Ты там грибов объелся, что ли? С какой стати Давиду Даеву покупать себе поп-звезд?

– Ты не расслышала? Он никого не покупает. Он зовет тебя в гости… Ты же сама говорила, что он тебе нравится? Неужели не хочешь посмотреть на него поближе?.. Кстати, он сказал, что ты гораздо красивее Лизы.

– Да?

– Так ты приедешь?

– Ну не знаю… Как-то это все неожиданно.

– Ну и черт с тобой. Тогда я позвоню Катьке из «Белых медведиц».

– Этой овце? – презрительно усмехнулась Танюша. – То-то она обрадуется. У нее же прыщи на спине и брекеты… Ладно, ждите. Только мне надо волосы высушить…. А ты меня точно не разыгрываешь?

– Приезжай как есть, не надо ничего сушить. Ты не будешь разочарована.

Вот такое гипнотическое действие оказывал Давид Даев на всех женщин без исключения. Большинство из них готовы были идти на звук его имени, как крысы за трелью волшебной дудочки.

На звук его имени – а что уж говорить о тех случаях, когда на периферии их зрения появлялся он сам?

* * *

Иногда Насте Прялкиной казалось, что жизнь ее катится под откос, как снежная лавина. Унылая схема ее бытия – «дом – работа – дом» – не хотела уживаться с темпераментом двадцатилетней здоровой девушки, заточенной в невидимую тюрьму обстоятельств.

В наследство ей достался спокойный тихий нрав, она была склонна скорее смириться, чем бушевать и бунтовать.

Работа успокаивала. Свою работу Настя любила. У нее был природный кулинарный талант, ей не надо было соблюдать строгие схемы, обращаться к справочникам, выверять ингредиенты. Процесс приготовления пирожных в ее исполнении выглядел как алхимическое таинство. Точно ведьма, она порхала над сковородками и кастрюлями, добавляла на глазок то меду, то лимонного сока, плавила сахар, ловкими выверенными движениями взбивала яичные желтки. Ее блинчики были тонкими, как сложносочиненное кружево, а безе – воздушными и таяли во рту. Люди толпились в очереди за ее фирменными медовыми пирожными. Однажды хлебнувший виски британский турист заплатил ей сто долларов за торт. Настя отказывалась, уверяла, что стоит ее стряпня куда дешевле, сто двадцать рублей, бежала за ним, пыталась запихнуть банкноту в его карман. На них смотрели люди, Насте было неловко, она знала, что завтра инцидент будет обсуждать весь город, и в извращенной интерпретации местных кумушек она, вечный козел отпущения, будет выглядеть не в лучшем свете. Но англичанин и слушать ничего не пожелал.

– Девушка, вы просто не представляете, как талантливы, – он нарочно говорил медленно, чтобы Настя понимала. – Если бы вы жили в Лондоне, то легко могли бы устроиться в пятизвездочный ресторан. Кстати, если надумаете, можете мне позвонить, я вам помогу. Просто возмутительно, что такой талант пропадает в глуши, – он сунул в ее вспотевшую от волнения ладошку плотный прямоугольник визитной карточки и быстро зашагал прочь, к одному из белоснежных теплоходов.

Настя работала четыре дня в неделю. Она бы с радостью согласилась и каждый день выходить, но второе место кондитера уже много лет занимала склочная женщина, психика которой была изъедена безрадостной бедностью и давно взбунтовавшейся щитовидкой. Она состояла в каких-то отдаленных родственных связях с владельцем кафе. Ее ни за что бы не уволили. Да и характер у Насти был не тот, чтобы кого-то подсиживать.

Никто не знал, что три бесконечно долгих выходных дня – ее личный ад в миниатюре.

Вот уже лет пять прошло с того дня, когда в руках Настиной мамы впервые оказалась запотевшая от холода бутылка дешевой водки. Сначала она пила потихонечку, «для настроения». Не больше двух крошечных рюмочек в день, после обеда, чтобы радостнее работалось. Настя, в то время еще подросток, не понимала, что происходит и к чему все это может привести. Кажется, ей даже нравилось, что опрокинувшая пятьдесят граммов мама становилась веселой, доброй и как будто бы снова молодой. У нее разрумянивались щеки, красиво блестели глаза, она смеялась, шутила, тормошила Настю, принималась мечтать о том, как они вместе уедут куда-нибудь в Индию, где пахнет морем и тмином, и она, мама, будет рисовать розовое небо и лазоревых слонов, а Настя… Ну и для Насти какое-нибудь дело найдется.

А потом как-то само собою получилось так, что привезенные из Москвы крошечные хрустальные рюмочки перекочевали в старый сундук, а их место заняли более практичные граненые стаканы. Бутылки маме хватало на два дня. Выпивая, она больше не шутила и не мечтала. Она полюбила одиночество и, если Настя пыталась ее расшевелить, огрызалась, раздраженно и зло.