Нескончаемое безмолвие поэта - [2]

Теперь мы были заточены в доме вместе с младенцем. (Дочки ради него палец о палец не ударили, они все время старались куда-нибудь убежать.) Так хотелось сказать друг другу: какое это чудо — рождение! Но не хватало энтузиазма, решительно не хватало. Опять невыносимое ночное бдение, меж колыханием теней деревьев на стенах, меж тяжелых мокрых пеленок, развешанных на веревке, протянутой через всю квартиру. Все вызывало тоску. Мы попались, как куропатки.

Потомок подрастал. Медленно, незаметно, с трудом. Он отставал в физическом развитии, походил на дистрофика. Теперь, заглядывая в прошлое, я вижу его этаким птенцом серой птицы, потихоньку оперившимся в своей крохотной кроватке рядом с моей.

Лишь на третьем году его жизни у нас зародилось подозрение. Заподозрил не я, а дочери. Его движения были замедленными, он противно мямлил, рос увальнем, и дочери заявили: он слабоумный. Наши друзья внимательно вглядывались в его лицо, пытаясь обратить наше внимание на явные признаки того, о чем мы не осмеливались говорить вслух.

Я плохо помню этот период его жизни. Я был занят болезнями его матери. После поздних родов она быстро чахла и угасала. Нам ничего не оставалось, как наблюдать, как она отдаляется от нас, уходит все дальше в пустыню, бредет в одиночестве среди безлюдных, безжизненных холмов, исчезает в призрачном свете, уходит от нас во тьму.

Изо дня в день перемены становились все заметней.

Когда она умерла, ребенку было уже шесть лет. Увалень, не испытывающий ни к кому из нас ни малейшей привязанности, погруженный лишь в себя, при этом вовсе не из породы мечтателей, отнюдь не мечтатель. Всегда нервный, всегда беспокойный. Если я гладил его по голове, он весь дрожал.

Мне хотелось сказать с жалостью: сиротка! Но язык не поворачивался. Исчезновение матери не произвело на него никакого впечатления, хотя мы, по моему недомыслию, и потащили его на похороны. Он ни разу не спросил о ней, будто понял, что она исчезла навсегда. А через несколько месяцев после ее смерти пропали вдруг все ее фотографии, и когда мы вдруг обнаружили это, нам и в голову не пришло спросить у него. Когда мы, наконец, спросили, было уже поздно. В сумерках он повел нас к месту захоронения; в углу сада под развесистым деревом в старой яме, где гасили известь, завернутые в старую тряпку лежали обрывки фотографий.

Долго он стоял под деревом и что-то бормотал нам, сверкая своими бегающими глазками.

Несмотря на это, ничего так и не прояснилось… Но впервые у нас раскрылись глаза, и мы увидели перед собой маленькое человеческое существо.

Я не сдержался и ударил его, первый раз в жизни. Я крепко схватил его за плечо и наотмашь ударил по лицу. Потом его били дочери (зачем они били его?).

Он не понял.

И с недоуменным лицом сносил тумаки. Потом заплакал и повалился на землю. Мы подняли его и потащили в дом.

Впервые я обнаружил, что ребенок прекрасно ориентируется в доме, знает все его углы. Фотографии матери он собрал из старых альбомов, залез в пожелтевшие конверты. Даже в саду он отыскал укрытие, о котором я поняти не имел. Мы живем в этом доме уже двадцать лет, этот сад долгими бессонными ночами я обошел вдоль и поперек тысячу раз. Но никогда не видел эту старую яму дл гашения извести, серую, неприметную, с объеденными известью краями.

Были ли это первые явные симптомы? И по сей день не знаю. Ни я, ни дочери не могли найти случившемуся никакого объяснения. Мы боялись лишь скандала и позора. Деть его было некуда, и мы, по крайней мере, хотели его хоть как-то спрятать.

Поймите же, дочери были еще не замужем… В сентябре я отвел его в школу на окраине города; в первую неделю я пораньше уходил с работы, чтоб встречать его у ворот школы. Я боялся, как бы дети не стали издеваться над ним.

Он тяжело шагает рядом со мной, его ладонь в моей руке, ясное сентябрьское небо, полдень. Новый ранец плотно прилегает к спине, макушка надежно упрятана под шапочку, рот приоткрыт. Я слышу его дыхание, его глаза глядят на мир без интереса, просто так глядят, благо, что открыты.

Знакомые приподымают шляпы, подходят к нему, пожимают мне руку, треплют его по щеке, берут его маленькую ладонь, пожимают ее. Просят улыбнуться. Тяжелый взгляд, который он бросает на них, способен пригвоздить к месту. Идиот, законченный идиот.

Через неделю я предоставил ему возможность самому возвращаться домой. Мои опасения были напрасны. Не потребовалось никаких усилий, чтобы изолировать его, он был изолирован изначально.

В том же году дочери вышли замуж. Обе в один день, поспешно, будто их подгоняли, будто их выталкивали, будто они стремились побыстрее уйти из дому они ведь были еще очень молоды.

Целый год до этого в доме была кутерьма. Недели не проходило без увеселений, больших или скромных. Дочери слезно умоляли меня спрятать его куда-нибудь, и я, по слабости своей, соглашался. Я слонялся с ним по улицам и полям, бродил по берегу моря.

Мы гуляли молча. Глядели на закат, на первые звезды; то есть я глядел, а он стоял рядом неподвижно, уставившись в землю. Но когда полили дожди и поля превратились в болота, мы вынуждены были оставаться дома. Женихи слонялись по комнатам, с ними их приятели и приятели их приятелей, — словом, дым коромыслом. Вначале мы прятали его в комнатке дл прислуги, но когда у него начиналась бессонница, мы отправляли его на кухню. Он сидел там в пижаме и глядел на входящих и выходящих, затем его научили вытирать посуду. Сперва ему доверяли только чайные ложки, потом стали давать и ножи.