Несколько дней из жизни следователя - [51]

— А каким образом?

— Я женился. Да... Так вот, они были совсем разные — и по происхождению, и по духовности, и по интеллекту. Больших антиподов, кажется, и не найти. Леля ни к чему не стремилась, жизнь ее была вечной дремой. Ей было хорошо и ничего не требовалось. Даже состоятельностью Анны Ивановны она не могла воспользоваться, просто не хотела, не было надобности. Она не имела никаких потребностей. Хранительница бесполезного, бабушка в шлепанцах при музейных сервизах. Анна Ивановна была чудесным человеком, но Лелю она взрастила для собственной старости. По-моему, она и не старалась устранить или хотя бы смягчить кричащую разницу между ними. Анна Ивановна растила Лелю, ничего не передав ей от себя. Столько людей стали учениками Анны Ивановны. Леля не стала. Вы видели сестру Лели? Так вот Леля — ее копия, причем не только внешне. Они близнецы во всем, хотя жили в совершенно разных условиях. Может быть, Анна Ивановна и пыталась что-то сделать, не знаю. Может, просто не получилось, не удалось сломать закодированность ее личности.

— У Ведниковой были знакомые мужчины?

— А почему вы об этом спрашиваете у меня?

— Ну, вдруг вам что-то известно. Сейчас важна любая деталь.

— По-моему, она не способна на это. Я уже сказал, у нее не было потребностей. Разговоры заводились, но это так... — с Лелей тоже надо было о чем-то говорить, вот и говорили. Это была любимая тема, нравилась она и Леле. Она даже пыталась кокетничать. Но лейтмотив был у нее всегда один: все хотят жениться не на ней, а на квартире. Господи, какие «все»! Сроду никого не было. Правда, когда-то давно, когда я жил еще в Рязани, такие шутки и со мной играли — вот, мол, подходящий жених. Намекали на мое желание перебраться в Москву. Но я, естественно, не придавал этому значения.

— А как с уроками Анны Ивановны — помогли они вам?

— Конечно. Я окончил Гнесинское, у меня лирический тенор, тщу себя надеждой, что приличный, работаю... Правда, на эстраде сегодня бельканто не идет. Все визги, фальцет, хрипы. Какое-то помешательство всеобщее, гримасы с офортов Босха. Заведи этих ребят в задрапированную комнату, отключи электричество, поставь к роялю — и я посмотрю, что они запоют. Ничего, мое время настанет, я подожду. Пока гастролирую, география, как говорится, широкая... Конечно, хотелось бы и в опере попробоваться, но это пока не для меня, не пускают. Там кроме голоса еще кое-что нужно, и не только от творчества. Ну да ладно, не будем.

— Ну да ладно, — согласился Петрушин.

Свидетельство Михнюка показалось Петрушину содержательным, хотя и не дало конкретного материала для работы. Но характеристика— это тоже материал. Сиюминутную пользу из нее не всегда добудешь, конечно, зато получаешь общий план и возможность в будущем упорядоченно заполнить его частностями и деталями.

Петрушин испытывал не совсем типичное для следователя пристрастие к характеристикам. Он очень любил собирать их и тратил на это уйму времени. Понятно, что без характеристики суд дело не примет, потому что наказание назначается «с учетом личности», но Петрушин всегда выходил за границы достаточности этого материала. Там, где суд вполне мог бы удовлетвориться сведениями о выполнении производственных норм и общественных нагрузок, Петрушин развивал неадекватную активность в поисках психологических истоков противоправного поведения. Где, на каком рубеже добрый и ласковый поначалу мальчик свернул незаметно на «кривую дорожку», а потом и встал «на наклонную плоскость»? И вот к одному тощенькому тому уголовного дела присовокупляется второй пухлый том характеристик и характерологических свидетельств. В Петрушине умер педагог.

— Дорогой мой, когда же это читать? — мягко корит его прокурор.— У судов много работы, одних алиментных и бракоразводных дел хватит, чтобы дезорганизовать судебную систему. А ты тонкие движения души исследуешь месяцами.

Но Петрушина этими доводами не возьмешь. Он хорошо знает требование о всестороннем исследовании личности, и если это требование кому-то мешает, то это его проблема.

Я считаю, что Петрушин—модель следователя будущего, он опередил время, и потому не все его понимают. В будущем, как мне оно представляется, главным вопросом всего судопроизводства будет вопрос о мере наказания. Мудрые отцы справедливости будут собираться в почетном месте и, сдвинув седые головы, долго думать и совещаться, как, какими средствами исправить человека с наименьшими издержками для него самого и для нас с вами. Свое слово будут говорить и юристы, и педагоги, и психологи, и другие умные люди, представители наук и профессий, ныне еще неведомых. Войдет в совещательный круг и следователь Петрушин со своей пухлой папкой под мышкой — плодом долгих и кропотливых изысканий. И принят он будет как равный среди равных. А папка его пойдет по кругу, и все листочки будут изучаться неторопливо и по отдельности.

Дело № 23385.

В безлюдном сквере на лавочке Усков передал Симонину что-то завернутое в потрепанную газету. Симонин с едва заметной брезгливостью положил это в карман.

— Можно не пересчитывать?

— Обижаете, Сергей Анатольевич, мы же порядочные люди! Все как в аптеке, — заверил Усков.