Несерьезные размышления о жизни - [7]

— Но не будем о грустном, — продолжила Эмма Францевна. — Надеюсь, тебе здесь понравится. Я много сил вложила в этот дом, чтобы вернуть ему первоначальный облик. Естественно, после экспроприации поместье пришло в запустение. Что могли — растащили… Дом использовали как склад, музей прикладного искусства и филиал заготовительной конторы. Из старой мебели остался только один шкаф, и то потому, что уж слишком громоздок, в дверь не проходил. Все остальное пришлось разыскивать в музейных запасниках и в антикварных магазинах… Ты уже огляделась? Довольна ли, что приехала сюда?

— Мне здесь очень нравится, — честно ответила я. — Красота неземная. Хочется нарисовать речку, яблони, луг и деревню на пригорке.

— Отличная идея. Где-то у меня были краски… Я ведь тоже когда-то неплохо рисовала… Сходи-ка ты, матушка, в малую гостиную, да посмотри в ореховом шкафу. Там — всякая всячина лежит. Скорее всего, краски там.

Я прошла в указанную дверь и очутилась в той комнате, где стоял шкаф орехового дерева.

За средней дверцей стояли свернутые в трубки географические карты, пожелтевшие от времени, и папки с гербариями. Две левых створки открывали вид на неоконченные гипсовые головы, руки и ноги, а две правые дверцы явили мне заготовки подрамников, холсты, мольберт, треногу и фотоаппарат — современник эпохи дагерротипов.

В глубине шкафа лежали коробочки с красками и альбомы. Я потянулась за ними, и все это хозяйство посыпалось на меня. Борьба с треногой и подрамниками приняла нешуточный характер. Пытаясь водрузить их на место, я дернула какой-то шнурок, который не вовремя попался мне под руку. Задняя стенка шкафа с треском распахнулась, и на меня вывалился скелет.

Я заверещала и завалилась на пол. Тренога, подрамники и скелет выпали вслед за мной. Это был даже не скелет, а мумия. Во многих местах кожа сохранилась, остатки волос стояли дыбом, зубы отчетливо выделялись на безгубом черепе. Ужас сковал мои конечности, и я никак не могла выбраться из-под завала художественных принадлежностей.

На вопль вбежала Глаша и присоединила свой высокий голос к моим крикам.

Эмма Францевна стремительно вошла в комнату и всплеснула руками. Ей удалось не потерять самообладания.

— Прекрати орать, — скомандовала она Глаше.

Вдвоем они освободили меня от человеческих останков, штатива и подрамников и усадили в кресло, где я и сомлела.

На меня напал какой-то столбняк, запоздалая реакция организма на шок. Я все видела, слышала и ощущала, но не могла двинуть ни единым мускулом. Разговор Глаши и Эммы Францевны доносился до меня, как сквозь вату.

— Господи! Кто ж это такой? Откуда? — вопрошала моя бабушка.

— Истлел совсем, бедняга! — сокрушалась Глаша, мелко крестясь. Кто-то его нафталином щедро присыпал, чтобы не пах. От одежды одни лохмотья остались. Так бы легче было определить, с каких времен он здесь обитает… Уж не конюх ли это, которого Ваш первый супруг изволил собственноручно задушить в девятьсот десятом году, когда узрел его в одном исподнем в Вашем будуаре? А может быть это учитель латыни, который из любви к Вам на пари выпил бокал яда? Или Вы кого-нибудь от охранки прятали в девятьсот шестнадцатом, да позабыли вызволить революционера из тайника? Вот он и задохся…

— Не говори ерунды, Глаша. Это, скорее всего, «советские товарищи» кого-нибудь из своих припрятали. После семнадцатого года я здесь не появлялась.

— Да откуда ж они могли знать про тайник?

— Ладно, что теперь голову ломать? Что же делать с ним?

— Как — что? Отпеть, да похоронить по-человечески. Душа его, наконец, успокоится — и прямиком в рай, как невинно убиенный.

— Нельзя по-человечески. Слухи пойдут, милиция приедет, документы проверять будут… Надо Левушку вызывать!

Тут зазвучала электронная мелодия. Эмма Францевна вынула из кармана длинной юбки изящный сотовый телефон и поднесла его к уху.

— Здравствуй, Левушка. Легок на помине. Приезжай, милый. Соскучилась по тебе…

Она закончила разговор и повернулась в мою сторону.

— Глаша, принеси флакон с нюхательной солью из моей спальни.

В носу засвербело от резкого запаха, и я распахнула глаза. Все плыло, как в тумане, а в голове крутилась дурацкая фраза: «Вольному воля, спасенному — рай».

Говорят, после смерти все собаки попадают прямо в рай. Что есть рай? Это нора, где сидит хитрый лис; это кость, от вкуса которой блаженство разливается по всему телу; это простор и свобода выбора без ограничения движения ошейниками и поводками.

А-а-а! Ерунда! Жизнь после жизни невозможна. В двадцать первом веке стыдно верить в эту собачью чушь. Возможно, ее выдумали мои далекие предки, которые занимались браконьерством в Шервудском лесу.

Рай возможен и на земле. Достаточно выбежать на луг и потянуть носом, как проявится лисий след — легкий и быстрорастворимый в аромате утренних трав. Тут уж дело техники: идешь по следу, обнаруживаешь нору, углубляешься в лаз и проходишь все коридоры и повороты согласно нормативам для мастера — золотого медалиста. В конце пути внезапно выясняется, что это была заячья нора. Тоже неплохо…

А кость? Ну, что — кость?! Всего лишь твердое белковое соединение. Тот большой человек, от которого пахло едой и печалью, никогда не откажет в косточке существу с таким неиссякаемым аппетитом, как у меня.