Несчастное сознание в философии Гегеля - [71]

Мы видим здесь метод, аналогичный методу Феноменологии, посредством которого от абстрактных размышлений мы переходим к пониманию конкретной реальности религиозной жизни. Самосознание ускользает от категорий господина и раба; но если сделать его объектом рефлексии, оно подпадает под эти категории, либо в рамках более благоприятной гипотезы оно не видит самого себя, но видит своего отца. Отсюда призыв Христа. Христос постоянно обращается к Отцу.

Не заставляет ли это нас почувствовать, что в глубине гегелевского мышления чистое бытие — это Отец, а жизнь — это Сын? И если мы вернемся теперь к любви, то не поймем ли мы его теорию, по крайней мере одну из ее сторон, сказав, что эта любовь является обменом между бытием и жизнью?

V. Разрушение рефлексии

Дело в том, что одна лишь идея жизни действительно не может нас полностью удовлетворить; несомненно, в сущности, жизнь является синтезом, синтезом бесконечного и конечного, неопределенного и определенного, она представляет собой «бесформенный разум». Но сама жизнь не является абсолютным единством, так как существа, которые любят, находятся в связи с множеством вещей, которые обладают признаком того, что умерло. «Каждому принадлежит множество вещей, то есть каждый находится в связи с противоположным». Каждый по отношению к другому в каком‑то отношении случаен; их разделяет абсолютная внешность бытия.

Что такое живое и что такое мертвое? — спрашивает Гегель. И он отвечает: то, что является живым, — это чувства, это единство любви; то, что мертво, — это дары, которые влюбленные сделали друг другу, а также дистанция, которая их разделяет. «То, что является средством использования, представляет собой лишь собственность». Можно было бы, заимствуя вокабулы Штирнера, сказать, что Единственный есть все, а его собственность — ничто; но если то, что мы сказали, верно, если идея жизни, по крайней мере в возможности, включает в себя множество, как и Xôyoç неоплатоников, то должны ли мы на ней останавливаться? Жизнь, какой мы ее вынуждены представлять, является единством и разделением конечного и бесконечного, безграничного и ограниченного, единством, но также и разделением двух крайностей, которые ее составляют; она содержит в себе противоположность, рассудок, смерть; она является жизнью, устроенной и управляемой опеределенным образом, весьма достойным восхищения, но таким, который тем не менее остается способом управления и устройства. Иными словами, жизнь, которая образует природу, обладает чувством такого противоречия, такой противоположности, которая существует еще как противоположность ее самой по отношению к бесконечной жизни; но благодаря этому сама жизнь, мыслящая, познающая, ощущающая частичный характер этой жизни природы, поднимается над тем, что является смертным, мимолетным, бесконечно противоречивым и пребывающим в борьбе с самим собой и с бесконечностью жизни, а само живое становится уже не объектом рассудка, но субъектом чувства, живым, освобожденным от того, что является мимолетным, отношением без элемента абстрактного множества, элемента мертвого, который убивает сам себя; но тогда мы имеем не единство и мыслимое отношение, но всесильную, всемогущую, бесконечную жизнь, то, что мы называем Богом, и разум перестает мыслить, поскольку его объект не включает в себя ничего рефлексивного, ничего мертвого. Таково одно из важнейших достижений Фрагмента Системы 1800.

Такое восхождение от человека к бесконечной жизни, к духу, который «гораздо выше той жизни, которая в нем проявляется», и есть для Гегеля и для Гельдерлина религия. И вновь звучит обращение к Отцу. От жизни, от любви мы поднимаемся к религии. Луч, спустившийся и ослепивший наши глаза, поднимается, чтобы вновь раствориться в солнце. Мы ощущаем бесконечность, как нечто превосходящее, по меньшей мере ограничивающее нас, и мы молимся.

Повторим вместе с Гегелем, что такая тотальность не может быть доступна мышлению, если мы вновь не опускаемся до категорий целого и единичного, если она не становится чем‑то таким, для чего существует смерть, и что само есть смерть для чего‑то иного.

Можем ли мы сказать, что различные индивиды — это органы жизни как целого? Разумеется, мы можем так сказать — но в тот самый момент, когда мы отрицаем разделение, мы его утверждаем; и даже если я говорю, что жизнь — это связь противоположности и отношения, такая связь может быть вновь изолирована таким образом, что она противопоставляется не — связи. Если каждое выражение, которое я использую, порождается рефлексией, каждое полагание может и должно следовать за исключением, но оказывается, что такое движение, лишенное покоя, мы тем не менее может завершить, утверждая, что множество является лишь аспектом единства, и что связь синтеза и антитезиса уже не представляет собой нечто, полагаемое как интеллектуальный и рефлексивный закон; но что уникальный характер этой связи заключается для рефлексии в том, чтобы быть бытием за пределами рефлексии. Таким образом, слова святого Павла о единстве жизни приобретают свой полный смысл. Жизнь как бытие разделяется лишь для того, чтобы вновь объединиться; мышление Гегеля встречается с мышлением Гельдерлина. И здесь, как и в случае с бытием, мы постоянно должны направлять наш взор еще выше.