Несбывшийся ребенок - [23]

— Успокойся, — сказала мама, когда обнаружила испуганную Лину в конюшне. — Бояться нечего.

— Конечно, — пробормотала Лина, кроша дрожащими руками солому. — Извините.

— Наверное, надо объяснить тебе кое-что про пчел?

Лина кивнула.

— Да, они могут ужалить, когда напуганы. Да, они не наделены разумом. Но в наших силах подчинить их себе. Мы можем изменить природу: остановить поток и направить его в нужное русло. Верно?

Лина опять кивнула.

— Пчелы не обладают разумом, — продолжала мама, — зато мы обладаем.

— Да, — пробормотала Лина.

— Мы позволяем им изредка жалить себя — для нашей же собственной безопасности. Это совсем не больно. Не больнее укола булавкой. И это очень быстро, даже заметить не успеешь.

— Точно, — подтвердил Эрих. — Совсем не больно. Ты привыкнешь.

Лина кивала и соглашалась, но я знаю, о чем она думала: «Куда я попала? Какая безопасность?» Вероятно, ее пугали не столько пчелы, сколько сами ульи: лица, которые следили за ней, когда она искала в траве упавшие яблоки. Она старалась держаться от них подальше. Обходила стороной, а устав от работы, убегала на задний двор собирать лютики и болиголов. Сбрасывала туфли, стягивала носки, высоко подтыкала платье. На ее ногах серебрился легкий пушок, лицо и плечи светились от солнечных лучей. Она была как девушки из книги, которую тетя Улла принесла маме. Там обнаженные люди занимались гимнастикой в полях и лесах и собирали урожай совершенно нагими.

Эрих показал Лине, как надевать папин пчеловодный костюм, закрывающий все тело. Чтобы не получилось, как у Зигфрида с липовым листком, пошутил он, но Лина не поняла. Когда она заправила штаны в ботинки, надела перчатки и опустила сетку, можно было представить будто это папа вернулся с войны. Сейчас возьмет Эриха за руку и предложит посмотреть альбом про фюрера, и будет показывать свои любимые картинки, и вздыхать, что удалось собрать не все. Однако Лина закашлялась, когда мама зажгла дымарь, запнулась о торчащий корень и убрала сетку ото рта, хотя мама предупредила, что пчелы летят на дыхание. Нет, это был не папа.

— Надо продолжать писать ему, — говорила мама. — Надо писать о хорошем. Только о хорошем.

По воскресеньям после обеда они садились за кухонный стол сочинять письма. Мама то и дело заглядывала Эриху через плечо, чтобы проверить, так ли он пишет, но искала она не орфографические ошибки, а признаки уныния. Эрих написал про работников-иностранцев (убери, сказала мама), про Лину (это подойдет) и про парней из гитлерюгенда, которые приезжали к ним на ферму помогать со сбором урожая и показали ему свои блестящие пряжки и ножи (отлично, сказала мама). Написал, как высоко поднялись лиственницы (да) и как ему хочется, чтобы папа вернулся к осени, когда они начнут менять цвет (нет). Написал, что научился сам обрезать и чистить копыта Ронье (да) и что им повезло, ведь она уже старая и армии не нужна (нет). Написал, как фрау Ингвер принесла в класс схему германского лица и сравнивала с ней всех учеников. Надо было выходить к доске по одному и стоять смирно, пока она измеряла череп, нос, челюсти. Оказалось, что Эрих — идеальный немец. Представитель чистой нордической расы. В качестве награды учительница посадила его на свой стул перед всем классом и дала остальным задание зарисовать у себя в тетрадях его идеальное германское лицо.

— Ты мне не говорил, — удивилась мама.

— Это хорошая новость? Подойдет для папы? — спросил Эрих.

Я вижу, как учительница поздравляет Эриха, жмет его руку и усаживает на свой стул, прямо под портретом фюрера. Все глаза устремлены на него. Одноклассники срисовывают его правильный лоб и соответствующие стандартам уши, а он сидит как на иголках. Некоторые хмурятся, глядя в свои тетради, поднимают глаза на Эриха и хмурятся еще сильнее. Перечеркивают — идеальное немецкое лицо им не дается. Эрих до сих пор ощущает холодный металл кронциркуля на висках, прикосновения чужих рук на губах и шее. Он смотрит на дальнюю стену, где висит карта мира, утыканная флажками со свастиками, которыми отмечают продвижение немецких войск. Каждый раз, когда учительница переставляет флажки, на карте остаются едва заметные отверстия, пунктирные линии, армия пустоты. В конце концов, пустота сожрет всю землю.

— Это что? — Фрау Ингвер склоняется над Хайнцем Куппелем и, прежде чем тот успевает что-то ответить, вырывает его рисунок из тетради и выкидывает в мусор. — Чудовищно! — восклицает она.

Хайнц, конечно, не хотел изобразить чудовище, но наказание неизбежно даже за случайную оплошность. Фюрер не приемлет искусства, которое искажает и извращает реальность. Фрау Ингвер идет к своему столу, достает оттуда брошюру и находит нужную страницу. Я вижу, что еще лежит в ящике: сломанная расческа, стеклянный шарик, фотография мужчины с белой кошкой. Эрих тоже все это видит, хотя он должен был отвернуться, нехорошо подглядывать. Фрау Ингвер сдерживает слезы? Мне сложно понять, у меня было мало времени, чтобы узнать, что такое слезы. Но раньше она плакала. Плакала, когда рассказывала, как фюрер на время потерял зрение в прошлой войне. Плакала, когда показывала фотографию камеры, в которой он провел девять долгих месяцев. Плакала, когда читала детям речь рейхсминистра Геббельса в честь дня рождения фюрера: «Нужно видеть его, пусть хоть на фотографиях, чтобы собрать необходимое нам мужество». Она не любила наказывать детей, однако делала это из чувства долга.