Нержавеющий клинок - [48]

Скрипнула дверь. На пороге появился майор с папкой в руке.

— Разрешите?

— Входите, входите, молодой человек, коль к Деду пожаловали.

И хотя сказал он это с улыбкой на лице, майор растерялся, покраснел, не зная, что ответить. На выручку ему пришел сам генерал:

— Ничего, не смущайтесь, все правильно. Я не обижаюсь. Дед, скажу вам, это почетно. В старину говорили, что мудрость приходит с сединой. Может, это не всегда так. И все же Кутузов совершил свой военный подвиг в шестьдесят шесть лет, а Гете написал первую часть «Фауста» в шестьдесят, а вторую — после семидесяти пяти. Вот так. — Рочев прошелся по кабинету и продолжал уже доверительным тоном: — Открою вам, что в своем кругу мы главкома называем Дедом, разумеется, не за лета, а за его беспокойный, ворчливый характер.

Постепенно майор обрел спокойствие и, уходя, попросил извинения.

— Нет, нет, юноша, я вас все-таки накажу. Извольте завтра утром вместе со мной отправиться в командировку. Отъезд в семь утра. Считайте, что пропал ваш выходной. Вот так, — с хитринкой в глазах закончил генерал.

…«Газик», надрываясь, с трудом пробирался по раскисшей лесной дороге. Выглянуло солнце, и листва на деревьях заблестела, запахло свежей травой и хвоей. В стороне от дороги взгляд Рочева зацепился за оставшуюся от войны воронку, дно ее было покрыто зеленым бархатным мохом. «Сколько же ей лет?» — подумал он и повернул голову к дремавшему на заднем сидении майору:

— Степан Никифорович, сколько вам было лет в начале войны?

— Пять, товарищ генерал, но я все помню.

— А что именно? — полюбопытствовал генерал.

— Помню день, когда уходил на фронт отец, а мать и бабушка голосили, как над покойником. Они, наверно, чувствовали, что видят его последний раз… А еще запомнилось, как летом сорок третьего года через наше село гитлеровцы вели группу пленных. Немцы были на лошадях. За селом они остановились покормить лошадей и самим перекусить. Мы, ребятишки, перегоняя друг друга, ринулись туда, а следом за нами потянулись взрослые. Несли кто кусок хлеба, кто яйцо, картошку или просто кувшин холодной воды. Немцы передачу для пленных брали, но людей близко не подпускали. Приковылял туда на одной ноге и наш сельский «немец» дядько Назар. В селе его так прозвали за то, что в первую мировую войну он, раненый, попал к немцам в плен и прокантовался там более трех лет. Жил где-то возле Дрездена, там и выучил немецкий. «Жизнь заставила», — говорил Назар. Назар подошел к конвою, поздоровался. Услышав родной язык, немцы оживились. Еще бы: в глухом украинском селе говорили по-немецки! О чем гутарил с ними Назар, мы, разумеется, не понимали, кроме слова «Дрезден», которое часто повторялось в их разговоре. Оказалось, что старший конвоя, пожилой дебелый ефрейтор с рыжими, прокуренными усами, был родом из Дрездена и теперь вроде бы встретил земляка. Как бы там ни было, но душа ефрейтора оттаяла, и он уже не отгонял людей от пленных. Помню, как мать и бабушка расспрашивали наших пленных солдат, не встречался ли им случайно Никифор Тихий (мой отец), и страшно удивлялись, что никто его не встречал: как такое может быть? За три года — и не встретить! Среди пленных был тяжелораненый, он неподвижно лежал на самодельных носилках, на которых его несли товарищи. Крестьяне попросили ефрейтора оставить раненого в селе. Назар перевел их слова. Немец несколько раз повторил «ферботен», не соглашался, но потом, подумав, уступил просьбе, однако затребовал выкуп: две курицы, пять десятков яиц и два килограмма сала. По тем временам выкуп был ужасно большой, но крестьяне не спорили. Быстро принесли куриц и яйца, а с салом произошла заминка. Такого количества сала ни у кого не оказалось. Начали собирать по кусочкам. Каждый кусочек ефрейтор ложил на широкую ладонь, «взвешивал» и говорил «мало». И так, пока не собрали, сколько он хотел. Женщины понесли на руках раненого в избу. Он, так и не придя в сознание, к ночи скончался. На другой день, когда его хоронили, двое немцев на лошадях возвратились в село за раненым. Они его хотели забрать, или, скорее всего, прикончить. Как выяснилось, раненый был коммунистом.

Майор замолчал. Молчал и генерал. Может, он вспомнил, как в начале войны ехал на фронт и был тяжело ранен. Он не знал, кто из двух девушек — медицинских сестер отдал ему свою кровь и этим спас его. Врачи так и сказали: «Благодарите ту девушку, что дала кровь. Она спасла вас…»

У небольшого мостика через безымянный, заросший камышом ручеек машина внезапно остановилась.

— В чем дело? — глядя на шофера, недоуменно поднял брови генерал.

— А вот, глядите, — шофер кивнул головой на дорогу впереди; там, высоко подняв голову, семенила лапами утка, а за ней, словно шарики, катились пушистые желтенькие комочки. Наконец они опустились на воду, и утка довольно крякнула.

— А если бы вы вели, скажем, танк, тоже остановились бы? — спросил генерал.

— Конечно. Не зря же говорят, что птицы и звери — братья наши меньшие. Кто-то из великих сказал: если во всем мире восторжествует любовь к животным, она станет залогом всеобщей человеческой любви. А где любовь, там нет места для зла.