Нерон - [62]

Второй агитатор обратился к другой группе: — Какое безобразие, что матросы голодают, в то время как Нерон веселится!

Моряки разбрелись по кабакам, а оба оратора тотчас же нырнули в глубину складочного помещения. В матросском наряде друг против друга стояли… Зодик и Фанний.

Седой воин, находивший подчас кое-какие крохи в своей котомке, неодобрительно качал головой, слушая мятежные призывы; он принадлежал еще к старому поколению и мысль о восстании не умещалась в его мозгу. Он слишком привык к своей солдатской жизни; с восемнадцати лет он был легионером и хотел служить и дальше, как его отец, отдавший все свои силы военной службе и взявший отставку, лишь когда совсем одряхлел.

Зодик был доволен результатами вечера. Он погрузился в лабиринт извилистых улиц. Рядом с ним шел Фанний. Оба они направлялись к сенатору Флавию Сцевинию, у которого ночью сходились заговорщики.

Зодик с важным видом сказал привратнику пароль и вместе с Фаннием прошел в большой зал. Как обычно, он остановился посреди зала, воздел правую руку и застыл как статуя.

Восстание! — вымолвил он наконец.

Раздались насмешливые ответные клики: — Кассий!

Под этим прозвищем Зодик был известен в кругу заговорщиков, относившихся к нему с пренебрежением. Фанний же получил кличку «Брута». Он носил на груди кинжал и, приходя сюда, извлекал его и любовался блеском лезвия.

Заговор! — прохрипел он. — Матросы голодают! — продекламировал Зодик, — надо действовать…

— За дело, друзья, — подхватил Фанний.

Им, впрочем, не уделяли особого внимания. Радикалы относились к ним с презрением и брезгливостью.

Заговорщики стали совещаться. Настроение у них было унылое. Глава заговора, Пизон, именитый и богатый патриций, вложивший уже в свою политическую авантюру несметные суммы, наблюдал исподлобья людей, с которыми он из честолюбия связался.

Он не был приверженцем республики, но ненавидел Нерона и был готов какой бы то ни было ценой свалить его. Однако кормило выскользнуло из рук Пизона. Он теперь не мог ни двинуться вперед, ни отступить. Он сам не знал, куда его несет течение.

Стоявшие за ним аристократы были его единомышленниками. Главным поводом их недовольства являлось ограничение власти сената. Они отводили душу, высказывая здесь то, чего не смели говорить открыто. Но после таких излияний — их силы и решимость сразу выдыхались.

Хозяин дома, патриций Флавий Сцевиний, был в высшей степени осмотрительный человек. Хотя он вполне соглашался с тем, что Нерона необходимо свергнуть, он был в постоянном страхе и взвешивал каждое свое слово. Он торжественно составил завещание, собираясь нанести власти открытый удар, который он, однако, бесконечно откладывал.

Незаменимыми оказались недавние друзья Нерона — Африкан, Квинктиан и Тугурин: они теперь доносили о всех новых и новых злоумышлениях императора. Все эти патриции и богачи втерлись в круг настоящих революционеров лишь для того, чтобы стать еще богаче и влиятельней.

Крайний фланг заговорщиков, состоявший из искренних защитников народа, стоял за немедленное и открытое действие и вступил в эту ночь в пререкания с сторонниками Пизона.

Революционеры обрушились и на самого Пизона за то, что тот неожиданно и нелепо провалил их план. После того как ему удалось, согласно уговору, заманить Нерона в Байю, где император посетил его без провожатых — Пизон тем не менее уклонился от исполнения данной им клятвы убить тирана. Он вдруг вспомнил, что Нерон его гость, а римский патриций не может переступить закона гостеприимства.

— Время еще не подошло, — робко защищался Пизон, — на что нам опираться?

— На собственные силы, — крикнул голос с другого конца стола, где революционеры оживленно обсуждали свои планы.

Там сосредоточились главным образом низшие военачальники, рядовые воины и граждане. Вождем их являлся Люций Силаний. С ними за одно были центурион Сульпиций Аспер, народный трибун Субрий Флавий и Фоений Руф.

Из-за стола встал бледный, взволнованный юноша. Это был Лукан. Заслышав о заговоре — он примчался из ссылки. Его тонкое лицо было измождено. Вера, когда-то так ярко озарявшая его, погасла. Но зато в нем горела ненависть, взывавшая к мести. Мечта о возмездии придавала ему силы и стала целью его разрушенной жизни. Он пылал негодованием, хотя и казался усталым.

Он закончил в ссылке большой труд: свою «Фарсалию». Начал он ее прославлением императора, а кончил превознесением Помпея; Цезарь же представлялся им убийцей, возвышавшимся над горой трупов. Поэт стал пылким республиканцем, тосковавшим об утраченной свободе.

— Солдат трудно будет поднять против правительства, — сказал Пизон. — Оно их слишком связало. Они безвыходно живут в лагере, с женами и детьми.

— А народ? — спросила женщина с энергичным голосом.

Это была вольноотпущенная Эпитария. Она была стрижена. У нее было свежее, открытое лицо и сильное тело. Она уже давно агитировала в Мизенумской гавани, рассказывала о мрачных злодеяниях Нерона и призывала моряков к бунту.

— Народ, — грустно ответил Пизон, — о нас и слышать не хочет. Он идет рукоплескать возницам, а не нам. Я обо всем хорошо осведомлен. Плотники, синильщики, ткачи, пекари, кондитеры, мясники, лодочники и паяльщики — работают, кое-как перебиваются и боятся в случае их выступления лишиться и этой скудной поддержки для своих семей.