Неразделимые - [78]

— Пусть измеряют, пусть бьют, — говорит Бейтулах. — Нет на мне вины.

— Рубаха твоя говорит, что есть!

— Дети собрали…

Тут из толпы выступил огромный детина и крикнул зычным голосом так, что все замолчали:

— Люди, стыдно за нас…

Народ ждал, что он скажет дальше. А верзила продолжал еще громче:

— Стыдно, люди, за Боснию, стыдно…

Все притихли, услышав такие важные слова. Хотелось узнать, почему же за Боснию стыдно?

— Стыдно за Боснию, что этот мужичонка такой…

— Какой? — спросили его.

— Маленький, братья! Посмотрите, какой он хлипкий, не поверишь, что из Боснии! Нельзя так, не такие мы… Не допустим, чтобы французы допрашивали его и смотрели на него сверху вниз, а он на них снизу вверх. Нельзя позволять, братья, чтобы французы насмехались над ним, а значит, и над Боснией; отведите к французам вместо него меня, вот тогда увидим, кто над кем посмеется. И кто будет смотреть сверху вниз, а кто снизу вверх. Отведите меня вместо него. Босния большая, люди, вовсе она не маленькая, не такая, как этот Бейтулах. А он не виноват, что ростом не вышел.

— Пускай не вышел, а вины на мне нет, — послышался голос Бейтулаха.

— Ты молчи знай, тебя не спрашивают! Ты хоть и маленький, но язык у тебя, похоже, длинный, — прикрикнул на него детина.

Все повернулись посмотреть, кто это кричит, и увидели его… высоко над собой. Кто-то почти с печалью в голосе произнес:

— Дал бы бог, чтобы ты украл этот хлопок, а не он!

— Да я украду его, чтобы только посмотреть на французов сверху вниз! — И обернувшись, сказал: — Не смей водить этого человека в «Колобару»! Прав он или виноват, не смей показывать его французам!

— Раз я его поймал, я должен доставить его и к нашим, и к французам. Таков закон. А не отведу — буду сам виноват, как будто я украл хлопок. Без куска хлеба останусь.

— Ну и оставайся, — отозвался детина.

— А ты меня будешь кормить? Я не вчера на свет родился, чтобы рисковать своим куском хлеба. Ты же меня кормить не станешь. Еще и посмеешься надо мной, — ответил стражник, выгибая шею и прищуривая глаза.

— Я тебя кормить не стану, верно говоришь, но хлеб свой из-за этого человека тебе придется потерять. Кормить тебя и правда я не собираюсь, но и насмехаться над тобой не буду.

— Может, базар станет меня кормить? Я знаю, как базар кормит, я к базару в нахлебники не пойду, — защищался стражник, детина же гнул свое:

— Базар тебя кормить тоже не будет, а с хлебом своим расставайся.

— И умирать с голоду, да?

— Умирай с голоду, но этого человека оставь в покое. Веди меня. Я впереди, ты за мной, и прямиком в «Колобару».

— Я невинного человека не поведу, — отказался стражник.

— Я скажу им, что виноват, — не унимался здоровяк, — скажу им, что я из самого центра Боснии, и еще скажу, что я смотрю на них сверху вниз, да я бы так и смотрел на этих французов, коли ты меня перед ними поставишь.

Воцарившуюся тишину нарушил грустный, певучий голос:

— Эх, люди, не пришлось бы нам тогда краснеть за Боснию! Он достал бы головой до потолка и смотрел бы на французов сверху вниз. А они ведь низкорослые, меньше, чем Бейтулах. И что бы ему раньше спохватиться и украсть хлопок? Как бы это, люди, хорошо было для Боснии!

Хотя ему было приказано молчать, Бейтулах все же снова заговорил:

— Нет уж, я туда пойду. Этот хлопок дети… Ветер его разнес, а дети собрали.

Тут люди закричали на Бейтулаха, чтоб он не талдычил про детей и ветер: в Витезе это, может, кого-нибудь и убедило бы, а здесь, на базарной площади, таких дурачков нет. И пусть стражник ведет его куда угодно, раз он виноватый да еще и ненормальный в придачу, да и они сами тоже ненормальные, ежели битый час стоят здесь и время теряют из-за какой-то там рубахи на каком-то мужике. Однако нашлись в толпе и другие, эти потребовали, чтоб стражник никуда Бейтулаха не водил, а отпустил его на все четыре стороны, пусть идет куда хочет; даже если виноват, пусть отправляется в свой Витез, туда, откуда пришел. Несправедливо одному отвечать за всех, кто носил рубашки из французского хлопка, а сегодня, когда за это наказывают, успел их снять.

Завязался спор, надо или не надо отпускать. Разрешил его стражник, дескать, не базару это решать, а ему, Юсуфу, не базар получает жалованье за поимку таких типов, а он, Юсуф, так что они могут противиться сколько им угодно, но он этого человека посадит в тюрьму.

— Сажай меня в тюрьму, — сказал Бейтулах. — Но вины на мне нет.

— Я тебе сказал, чтобы ты умолк, — снова заговорил обладатель зычного голоса. — Есть на тебе вина. Рубашка твоя говорит, какой ты человек. Но я не дам стражнику вести тебя к французам. И в тюрьму посадить не дам. Слышишь, Юсуф, что я сказал, а я от своих слов никогда не отрекаюсь, такой уж у меня характер.

Стражника до глубины души оскорбили эти слова, ответил он злобно, с издевкой, растягивая слова:

— Я тебя не знаю, поэтому скажи на милость, какая-такая у тебя сила и какой-такой характер, что ты не позволишь мне отвести этого человека в тюрьму. Никто не имеет права запретить мне исполнять свои обязанности, и ты тоже, хоть ты и силач. Я и не таких в тюрьму спроваживал, тихо-мирно, через всю базарную площадь, и у них был характер, как у тебя; только ведь в тюрьме кого хочешь пообломают. Спрашивал я у некоторых, как их зовут, после того уж, как выбивали из них этот самый характер. Так они ни имени своего не могли вспомнить, ни откуда родом; может такое и с тобой случиться.