Непротивление - [45]

— Сам знаешь: до гробовой доски… — подтвердил Билибин с намерением смягчить раздор. — За что ты нас?

— Когда начинается война, Роман, нужны не друзья, а верные люди, — жестоко сказал Кирюшкин и показал крепкие зубы в дернувшейся усмешке. — Твой любимый Господь всемогущий решил посмешить наших врагов, когда создал нас с тобой, растяп и недоносков! Что ж, скорпионистый мальчик оказался не трепачом. Устроил нам сорок первый год. Ясно? Все мы подставились. Александр, подойди, — позвал он и, когда тот подошел, спросил: — Ну а ты, парень свежий среди нас, что думаешь по этому поводу? Есть какие-нибудь мыслишки?

— Кто он такой, этот скорпионистый парень?

Презрительная складка появилась на губах Кирюшкина.

— Отврат.

— Что это значит?

— Отврат есть отврат.

— Дошло. Рукоплесменты, все встают.

— А ты сейчас не остри!

— А что я должен делать? Рыдать вместе с Логачевым? Слезы проливать — ни хрена не поможет! Значит, подставились?.. Кто это сделал?

— Хочешь знать от меня?

— Хочу знать от тебя.

— Могу расписаться на фоне этого дыма, что это дело Лесика и его банды.

— Кстати, тебя и твоих ребят тоже называют бандой.

Кирюшкин яростно расхохотался.

— Не возражаю! Звучит! Меня это не пугает! Но моя несообразность в том, что бываю слишком доверчив. И не терплю уголовщину. Лесик — тот еще паренечек, положи ему в рот палец — всего до ушей сгрызет и еще долго облизываться будет. Но чую, наступает новая жизнь в Замоскворечье. Это я чую. Высочайшее право есть высочайшее бесправие.

— Что?

— Два шофера одну машину вести не могут! Так, Роман, а? — обратился он к Билибину. — Ответь мне как бывший танкист. Два механика-водителя могут вести одну машину? Да или нет?

— Каким образом? Дураковаляние, а не вождение. — Билибин возбужденно покусал изуродованные следами ожогов губы. — Не-ет, это не человек. Это тень человека, сатанинский ублюдок.

— И что ж делать надо? — спросил Александр, взглянув на заострившееся от ровной бледности лицо Кирюшкина.

Кирюшкин холодно устранился от прямого ответа.

— Злых злом учить надо. Уже давно чувствую вонь чужого дерьма! Сам себя иногда боюсь. Горло перерву, кто поперек встанет. Или фронтовика пальцем заденет.

Александр опять увидел завораживающе-змеиную неподвижность в зрачках Кирюшкина, и вдруг подумалось, что он был неуязвим для своих недругов, этот загадочный парень, верный неписаным фронтовым законам, у него не было никакой робости перед жизнью, и умел он постоять, должно быть, не только за себя.

Во дворе набиралась с улицы, скапливалась толпа, в проходе меж домов теснились полуодетые жильцы, смотрели в страхе на горящие сараи, на взлеты гудевшего пламени, по которому с напором били струи воды, доставая до стен крайнего дома, оглушали зычные команды пожарных, сухой треск обваливающихся крыш. В зловещих прыжках огня от ударов бревен о землю вздымались метели искр над двором под обезумелые выкрики Логачева, а он все как пьяный ходил по пепелищу голубятни в диком приступе раскаленного отчаяния, изуродовавшего его лицо, неудержимые рыдания вырывались из его горла:

— Найду падлюку! Искалечу!.. Из-под земли достану, гадину вшивую!

И, обняв его с неуклюжестью непривычного утешителя, косолапо покачивался сбоку огромный Твердохлебов, успокаивающе поглаживал клещатой ручищей его по спине, а позади семенила, спотыкалась худенькая, как подросток, большеглазая жена Логачева и причитала измученным голоском:

— Гришуня, родненький, не надо, я кольцо свое продам, сережки… Часики золотые, что ты подарил… Юбку шелковую… Снова заведем голубочков, не убивайся, миленький, не разрывай ты мне сердце…

В толпе шли разговоры.

— Да-а, видать, сначала обокрали, а уж голубятню потом подожгли.

— А за голубятней и сараи заполыхались, чтоб все шито-крыто было.

— Какие-то орлы боевые действовали.

— Воровство большое пошло. Какая-то «черная кошка» шурует.

— Логачев-то — знаменитый голубятник на всё Замоскворечье. И до него добрались.

— В 16-м веке ворам уши обрубали. Вот так надо их!..

— Убивается как! Небось нервы лопнули, они ведь тоже не выдерживают.

— Поубиваешься небось. Он всю жизнь на это дело положил. И до войны голубей гонял.

— А это кто за ним ходит, баба-то?

— Жена. Клавка. Она за него в огонь пойдет…

— Жалко парня. Много тысяч потерял. Ба-альшая потеря. Голуби-то все породистые. Ба-агатый был Логачев-то!

— Быть богатым — это профессия спекулянтская, а он солдатня беспортошная… В пехоте воевал.

— А я тебе говорю — богатый! Бывает — голубь какой и две, и три косых стоит. Голубятники — они не водку, они ликеры и шампаньское пьют. Не нам чета!

— Эй, земляк, а ведь ты тоже богач! — громко сказал Кирюшкин, приближаясь к жилистому человеку в хромовых сапогах, по-кавалерийски очерчивающих кривоватые ноги, с лицом беспокойным, взбудораженным, бедово играющим лучезарными глазками.

— А чего такое? — напористо хохотнул жилистый. — Может, и богат, да не твой сват!

— Я не про то, — сказал Кирюшкин. — У тебя другое богатство. Ты — барин своей вывески.

— Это какой такой вывески?

— Мордой хлопочешь здорово. Морда у тебя краковяк отплясывает. С какой бы это радости?

— Но-но, ты не очень! Белые штаны надел и думаешь, кум королю. Полегче! А то мы из тебя тоже можем инвалида сделать, на коляску с четырьмя роликами посадить. Ишь, штаны натянул… Ты не очень, не очень, а то… Кто ты есть… кто? Чего выпендриваешься?..