Непрошедшее время - [9]

До, вот, 60-го года, в общем, и «Зеленые холмы Африки», и «Иметь и не иметь», «И восходит солнце». Все это было. И «Старик и море», конечно. Все это было переведено. Все это было издано. А не был издан только «По ком звонит колокол». Но это его… одна из его важнейших работ. Конечно, «Прощай, оружие!», все это как… Все это было. Я все это читал. Он для меня был полным кумиром. Ну, вообще, в 50-е годы и 60-е годы Хемингуэй был светочем. Вы знаете, мне трудно даже сказать почему, может быть сказывался его стиль мужественный. А может быть, я склонен думать, что я прав. Главное, что было, он был, как нам казалось, и это было справедливо. Он был абсолютно искренен, абсолютно правдив. И это подтверждалось тем, что все его герои, они сливались с ним как с личностью. Понимаете? Очень часто ведь мы знаем, что герои произведений никакого отношения к автору не имеют. Автор обычно снабжает их теми чертами, которых ему самому-то не хватает. Честностью, порядочностью и так далее, и так далее. А здесь все было наоборот. И биография его, и его мужество, и его смелость, и его бескомпромиссность. Ну, грандиозный совершенно был человек, поразительный. Так что мы все ждали это встречи. И вдруг накануне этой встречи звонок от Хемингуэя, и кто-то из его, по-моему, даже это была мисс Мэри, его жена. Она попросила передать господину Микояну, что папа Хем просит его не брать с собой на эту встречу больше одного журналиста, потому что, если будет несколько журналистов, то они испортят все впечатление Хемингуэя от этой встречи, которую он ждет с удовольствием. Об этом было сказано нам. И мы все затрепетали, кого же выберет Микоян. И вот тут второе везение в жизни, связанное с Микояном. Он выбрал меня. Я думаю, что главной была экономическая выгода, экономическое соображение. Один человек и снимает, и пишет — это первое. Во-вторых, я еще раз говорю, все-таки, посещение Хемингуэя — это не официальное событие, и журнал «Огонек» как раз для этого подходил больше, чем даже газета «Правда». Так что я один. Единственное кого он еще взял — это был кинооператор. Но кинооператору было сказано: «Ты стоишь возле дома, возле этой виллы, где живет, — даже виллой я даже не назвал, это такой был скромный дом, — а со мной входит туда только Боровик». Ну, вы себе представляете, что я чувствовал. Ну, и что вам сказать, конечно, у меня была мечта не только рассказать об этой встречи Микояна с Хемингуэем. Хотя это само по себе очень интересно. Но задать несколько вопросов Хемингуэю. Я знал, что это непросто, потому что Хемингуэй не любил давать интервью, просто по той причине, что писатель отвечает за те слова, которые он пишет вот ручкой или там на машинке, за них он отвечает. А интерпретация журналиста, который может вырвать эти слова, даже приведя их точно, но вырвать из контекста, и они могут совершенно исказить всю картину.

Потом уже в разговоре со мной он мне рассказал, Хемингуэй я имею ввиду, рассказал о том, как он однажды в Испании года за два до нашей встречи, он был на бое быков и, знаете, он очень любил бой быков, и во время такой уже фиесты, полный радости, когда, значит, любимый всеми и им тореро убил быка и весь стадион кричит: «Оле, оле!» и так далее, и так далее, к нему подскакивает, значит, какой-то журналист и говорит: «Папа, скажите, пожалуйста, вот ходят слухи, что Вы едите в Москву. Это правда или нет?». Он говорит: «И я, естественно, в шутку в этой вот атмосфере я сказал: „Я поеду в Москву, только если они устроят вот такой бой быков у себя“». И говорит: «Что Вы думаете? На другой день выходит газета, где заголовок „Хемингуэй ставит своим условием приезда в Москву устройство боя быков в столице Советского Союза“. Ну, это же оскорбительно и для моих друзей в Советском Союзе, и вообще это вроде все правильно, вот я приблизительно это самое и сказал, но я сказал это в шутку, а он это всерьез. Мне пришлось дать телеграмму в Москву с извинениями, сказать, что я такого не говорил». Но для того, чтобы как-то создать какую-то атмосферу, при которой я мог бы ему решиться даже попросить его ответить мне на два-три вопроса. Я все ждал, ну, как мне протянуть связующую нить. Ну, я, в общем, тут у меня масса фотографий. Вы видите, тут я рядом с Микояном. Он ко мне очень дружески относился, естественно, Микоян. Но вернее не дружески, но, во всяком случае, так снисходительно, я скажу. Не отталкивал, там не «уходи». Там этого ничего не было. Позволял слушать разговоры. Все как полагается. Хемингуэй тоже естественно принимал меня, поскольку я, единственный, журналист. Было выполнено его условие. Но он нам показывал свою библиотеку. В библиотеке я вдруг увидел книгу Кармена «Год в Китае» на русском языке. Это Рима после Испании, как Вы знаете, уехал в Китай. Кстати, только из-за этого остался жив. Иначе, я уверен, он был бы арестован и расстрелян, может быть, после Испании, как очень многие. А он прислал… Тогда же он издал книгу «Год в Китае». Это был, видимо, 39-й или 40-й год. Тогда же он прислал эту книгу ему с надписью на русском языке: «Дорогому Эрнесту Хемингуэю!» Они хорошо были знакомы. И даже в «По ком звонит колокол», там есть эпизод, где действует Кармен. Но переводчик, поскольку по-английски, значит, Кармен — это не определено он или она. И когда, если к нему, к Кармену, обращается там Хемингуэй или герой книги, он говорит: «Ты, Кармен, там пойдешь со мной». И там не понятно мужчина это или женщина. И переведено у нас было, это уже позже гораздо, как «Кармен пошла, там с ним». Рима, конечно, страшно переживал, но это уже все было позже. А до этого еще не было это переведено и не было у нас издано. Но, значит, я говорю: «Это мой друг». А он, действительно был моим очень близким другом. Хемингуэй сказал: «О, Кармен, поползали мы с ним на брюхе, всю землю испанскую исползали». А у Кармена дома висела фотография, где он с Хемингуэем молоденькие. Хемингуэй еще молодой. Это 36-й или 37-й год в Испании. Он уже на меня начал смотреть, понимаете, ну, вроде бы свой. Да? А потом еще Симонов, книжка уже «Дни и ночи», которая была переведена на английский и издана. У нас она была издана, по-моему, в 44-м году. А в Америке она была издана в 45-м. Да, Хемингуэй тогда прочел эту книгу, она ему очень понравилась. И он написал даже восхищенное благодарственное письмо Симонову, которое Симонов хранил, мне показывал еще до поездки моей на Кубу. Но они никогда не виделись. Кстати, я всегда думал, до 60-го года, что, конечно, Хемингуэй с Симоновым наверняка виделись. Но они были такими близкими по характеру, по творчеству, ну, по многим параметрам. Тем более что я знал, что Хемингуэю очень понравились «Дни и ночи». Ну, Вы знаете, Сталинградская битва там. Действительно прекрасная повесть. Но они никогда не виделись. Ну, знаете, вот есть много… Вот людей связывают с какими-то мировыми событиями, не в связи с фактами, а в связи вот с атмосферой. Вот, например, очень многие, не только я, думали, что конечно Симонов был в Испании во время гражданской войны. Ну, конечно, ну, как он мог не быть?! Ну, он Симонов, конечно, был. Кольцов был. Кармен был. И Симонов, конечно, был. Тем более что там были многие писатели, Вы там знаете, там же был конгресс писательский. Ну, Эренбург там был, Пабло Неруда, ну, масса прекрасных людей. А он не был. Он еще был молодым. Тогда он в 39-м году он был в Монголии на Халхин-Голе. Да, другие были заботы. Вот. И я сказал, что и это мой друг. И он уже… Я уже совсем стал своим. Вот тут на фотографии, видите, на одной мы с ним только еще, вот как-то вот я стою там между Микояном и ним, а тут мы уже с ним разговариваем и смеемся. Это моим фотоаппаратом снимал Серго Микоян, сын Микояна, мой друг, с которым я учился в Институте Международных отношений. Замечательный, кстати говоря, человек. Это все еще прелюдия, это все еще не настоящая встреча. И если уж говорить о развитии событий, форс-мажор произошел, когда Микоян подарил Хемингуэю ларец с тремя бутылками водки. Он привез ему три бутылки водки. И он знал, что Хемингуэй, так сказать, балуется этим. Я сейчас не помню точно, но две помню, одна была «Горилка с перцем», а другая была «Московская». Причем «Московская» была, надо Вам сказать, закрыта пробочкой настоящей пробкой, а не вот не завинчивающейся и не бескозырочкой вот этой. И Хемингуэй обрадовался очень этому подарку. И начал искать штопор. А я уже обнаглел немножко, и я говорю: «Дайте мне, я открою без штопора». Взял бутылку и ударил в донышко, значит, выбил бутылку. Он восхитился. Я не могу себе представить, что он не знал этого. Но, может быть, и не знал, кто его знает? Восхитился абсолютно. И для того, чтобы произвести на меня какое-то ответное впечатление, он так раскрутил бутылку, ливанул себе в горло треть бутылки и начал — рррр — так полоскать и косится на меня, мол, как я отреагирую. Вот видите, вот это на фотографии все, вот он держит. Ну, я тоже изобразил полный восторг. Не сказал ему, что мы такой трюк в Институте Международных отношений проходим на втором курсе.