Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [25]

.

И вот как правительство Венгрии оправдывает эти меры: «Чиновники венгерского правительства говорят, что в этом нет ничего нового. Другие страны, отмечают они, тоже имеют возможности определять, не слишком ли вольно высокопоставленные чиновники обращаются с государственными секретами и не коррумпированы ли люди, пользующиеся общественным доверием. Сейчас доказано, что правительство США сохраняет все телефонные звонки и электронные письма, поэтому как можно критиковать то, что делает правительство Венгрии?»⁵

При столкновении с этими фактами разве не должен каждый приличный американский гражданин почувствовать себя бабуином, внезапно устыдившимся своей выдающейся красной задницы? В 1843 году молодой Карл Маркс утверждал, что немецкий ancien régime «только лишь воображает, что верит в себя, и требует от мира, чтобы и тот воображал это»⁶. В такой ситуации посрамление властей предержащих становится оружием. Как объясняет Маркс, «надо сделать действительный гнет еще более гнетущим, присоединяя к нему сознание гнета; позор – еще более позорным, разглашая его»⁷. В этой-то ситуации мы и находимся сегодня: мы имеем дело с бесстыдным цинизмом существующего глобального порядка, агенты которого лишь воображают, что верят в свои идеи демократии, прав человека и пр., и благодаря WikiLeaks позор (наш позор, вызванный тем, что мы терпим такую власть над собой) делается еще более позорным в результате его разглашения. Чего нам следует стыдиться, так это общемирового процесса постепенного сокращения публичного применения разума. Когда апостол Павел говорит, что с христианской точки зрения нет «ни иудея, ни эллина… ни мужчин, ни женщин», он утверждает, что этнические корни, национальная идентичность и гендер не являются категориями истины: выражаясь языком Канта, когда мы размышляем о своих этнических корнях, мы занимаемся частным применением разума, стесняемые условными догматическими постулатами, то есть мы действуем как «незрелые» индивидуумы, а не как свободные люди, верящие в универсальность разума. Публичное пространство «мирового гражданского общества» указывает на парадокс универсальной сингулярности, единичного субъекта, который в результате своего рода короткого замыкания минует опосредование частного и прямо участвует в Универсальном. Это то, что Кант в знаменитой работе «Ответ на вопрос: что есть Просвещение?» имеет в виду под «публичным» в отличие от «частного»: «частное» – это не индивидуальное в противовес общинным связям, а сам общинно-институциональный порядок той или иной идентификации; «публичное» же – это транснациональная универсальность в применении своего Разума. Мы видим, где Кант расходится с нашим либеральным здравомыслием: сфера самого государства является в своем роде «частной» в строго кантианском смысле «частного применения Разума» государственным административным и идеологическим аппаратом, в то время как индивидуумы, обдумывающие общие вопросы, применяют разум «публичным» образом.

Это кантианское разграничение особенно актуально применительно к интернету и другим новым медиа, разрывающимся между своим «публичным использованием» и усилением «частного» контроля. Итак, наша борьба должна фокусироваться на угрозах транснациональной публичной сфере, например на современной тенденции к организации киберпространства в виде «облаков», когда детали становятся абстрактными для пользователей, которым больше не требуются специальные знания или контроль над технологической инфраструктурой «в облаке», поддерживающей их деятельность. Ключевыми здесь являются слова «абстрактные» и «контроль»: для управления облаком нужна контролирующая система мониторинга, и эта система по определению скрыта от пользователей. Парадокс в том, что чем больше персонализировано, просто в использовании, «прозрачно» с точки зрения функционирования миниатюрное устройство (смартфон или iPod), которое я держу в руке, тем сильнее оно должно опираться на работу, происходящую где-то еще, в огромной цепи машин, координирующих пользовательский опыт. Чем больше наш опыт является неотстраненным, спонтанным, прозрачным, тем активнее он регулируется и контролируется невидимой сетью государственных органов и крупных частных компаний, имеющих свои тайные планы.

Всеобъемлющий контроль за нашей жизнью столь опасен не потому, что мы утрачиваем неприкосновенность личного пространства и что все наши секреты становятся известны Большому Брату. Ни один государственный орган не имеет возможности осуществлять такой контроль, и причина не в том, что они мало знают, а в том, что они знают слишком много. Объем данных попросту слишком огромен, и, несмотря на все хитроумные программы, призванные обнаруживать подозрительные сообщения, компьютеры, фиксирующие такое количество подробностей, недостаточно умны, чтобы должным образом их интерпретировать и оценивать, что приводит к нелепым ошибкам, когда невинных очевидцев заносят в списки потенциальных террористов. Вот что делает государственный контроль над средствами связи таким опасным. Все мы можем внезапно оказаться в списке потенциальных террористов, не ведая причины и не сделав ничего противозаконного. Вспомним легендарный ответ редактора газеты Херста на вопрос Херста о том, почему он не желает брать заслуженный отпуск: «Я боюсь, что если уйду, то воцарится хаос, все развалится. Но еще сильнее я боюсь, вернувшись, обнаружить, что без меня все идет своим чередом, ведь это будет значить, что я не нужен!» Нечто подобное можно сказать о государственном контроле за нашими коммуникациями: естественно бояться, что у нас не осталось секретов, что спецслужбы знают все, но еще больше следует бояться того, что они оплошают.