В комнате воцарилась наполненная умиротворением тишина. Господи, как же чудесно засыпать в постели рядом с женой, когда грохот омнибусов за окнами остался в другой, лондонской, жизни. Возможно, они останутся жить здесь, будут воспитывать детей…
Внезапно Абигайль села на кровати.
— Очень долгий!
— Что такое? — сонно пробормотал Уоллингфорд, поднял загрубевшую от работы руку и потянул Абигайль к себе, но она вырвалась.
— Ты сказал, очень долгий!
— В самом деле?
Абигайль схватила мужа за плечи.
— Там, в детской, ты сказал — очень долгий! Ты в самом деле это сказал!
— Абигайль, ложись спать.
— Когда Леонора сказала, что она заберет ребенка и что ты устал после долгого пути. Ты услышал ее, ты ей ответил!
Уоллингфорд приподнялся на локтях и недовольно сдвинул брови.
— Кто, черт возьми, такая Леонора? Та женщина в детской? Которая присматривает за… — Слова застряли у него в горле.
— Да, — кивнула Абигайль. — Леонора. Синьора Монтеверди.
Уоллингфорд упал на подушку, устремил взгляд на древние балки потолка и вновь представил себе красивую даму неопределенного возраста, окруженную мягким свечением, благоговейно забирающую ребенка из рук Абигайль.
Такие же темные, как у него, глаза дамы светились любовью.
— Будь я проклят, — прошептал он.
Абигайль опустилась к нему на грудь, поцеловала в губы и прижалась своей щекой к его щеке.
— Вообще-то как раз наоборот.
