Неприкаянные - [11]

Пухер пошлет меня с этим в отдел экономики, там поначалу статью отвергнут, из местнических интересов; если я буду упорствовать и через неделю приду опять, сочтут материал слишком «специфическим». Понимаете, господин Ортнер, эта газета в нашей стране неизвестна. Вообще-то мы давно уже планируем что-нибудь в этом роде, — на самом деле идея пришла в голову завотделом именно в ту минуту. «Что-нибудь в этом роде» появится в газете через месяц, например под названием: «Европейские экономические газеты. Сравнительный анализ». Я буду узнавать там целые абзацы.

Дверь к ней в комнату открыта. Она что, боится?

Как ей втолковать, что взять там уже нечего. Он и тарелки целой не оставил. Погром среди бела дня. Пытался даже демонтировать клозет. Стаканы, чашки, зеркала — все вдребезги. Умывальник загремел в переулок и превратился в груду осколков. Туркетто якобы выудил оттуда затычку для стока как доказательство. Я так и вижу их перед собой — венецианских домохозяек в коротких демисезонных пальтишках, согбенных пенсионеров, вижу, как они спешат спрятаться на почте, в мясной лавке, в магазине масок, как они пытаются из-за болтающихся на крюках говяжьих и свиных туш, из-за солнечных и лунных личин углядеть то окно, из которого вывалилась блестящая фаянсовая глыба; а за витриной с плакатом «Ali di polio, punta di petto, trippa, arrosti»[6] над головой Туркетто раскачиваются, ударяясь одна о другую, пустые вешалки.

Летом, когда он закрывал свою лавку только зеленой решеткой, шум его холодильной установки был слышен даже в квартире у Риты.

Пиа права: сейчас, пока Эннио в таком состоянии, не надо пускать ее в Венецию. Рита могла бы встретиться с нею в Удине или на полдороге, в Клагенфурте, а я ее туда отвезу.

3

В полдень дверь к нему в комнату закрыта, на кухонном столе записка: «Отсыпайся, я тебе позвоню».

Рита чувствует запах дождя, натягивает майку, идет к окну, чтобы его закрыть. На кузовах автомобилей — блики пробивающегося сквозь тучи солнца. Кто-то в доме начинает стучать молотком. Взгляд ее снова задерживается на снимках — теперь она знает, какой это рынок. Это Терезианский квартал Триеста, Эннио много раз там с нею бывал, особенно в первые годы их совместной жизни.

Как большинство венецианцев, Эннио держит на материке автомобиль, белый «фиат 127», который он забрал у своей тетки, поскольку у той прогрессирует близорукость. Хотя про жителей острова говорят, будто они худшие водители в Италии, Эннио всегда ездил осторожно, иногда прямо-таки полз, словно считал своим долгом каждой нашей автопрогулкой доказать мне обратное; его отец был горе-водителем, он все время прибавлял скорость, чтобы вдруг разом затормозить, да так, что его пассажира швыряло на ветровое стекло, если он не успевал уцепиться за ручку двери или за «бардачок».

В Триесте мы жили на виале 20, Сеттембре, у дочери двоюродной сестры его матери. Всегда находились какие-то родственники, обижавшиеся, если ночевали не у них. Квартира Антонеллы расположена в центре, на Воробьиной аллее — пешеходной улице, окаймленной платанами и застроенной домами с узкими балконами. В прошлом году я ездила туда только с Антоном; еще в поезде он начал отмечать на карте домашние адреса, места работы и маршруты прогулок героев романа одного писателя из Триеста, так что весь уик-энд мы были заняты тем, что отслеживали пути-дороги выдуманных персонажей.

Рита злится, что проспала. Ищет в ванной и в комнате Антона следы новенькой, но ничего особенного не замечает. Разочарованная, садится за стол на кухне, грызет кусок черствого хлеба, обшаривает глазами все вокруг, но не находит ничего, что бы ее заинтересовало.

Я просыпаю все утренние часы, после полудня сижу и сижу, пока не приедет Антон и не захватит меня с собой; тогда я опять ощущаю себя, ощущаю волнение, легкое беспокойство, наполненное ожиданием, и снова все становится немножко таким, как в первое время с Эннио. Люди разговаривают, непрерывно что-то рассказывают, хоть и по-другому, без блеска, без всякого контакта. Они говорят с равнодушными глазами, повторяют то, что написали в своих газетах, а я молча перебираю сравнения, что приходят мне в голову. Скажи что-нибудь, говорит обычно Антон, но я ковыляю следом за их словами и все больше от них отстаю, пока совсем не теряю из виду, свернув на тропу собственных мыслей.

На рыбном рынке сейчас начинается большая уборка, мойка и чистка. На секунду у Риты просыпается сочувствие к Эннио, она представляет себе, как он ставит под воду металлические лотки, как с намокшими рукавами и в испачканном кровью фартуке перетаскивает ящики в холодильные камеры.

Я хочу, чтобы текло время, размышляет она, и больше ничего, пусть все идет своим чередом и ничто меня не торопит, как было тогда, когда я ушла от отца. Вначале боль носишь с собой, чувствуешь ее повсюду — то это тяжесть в желудке, то у тебя стучит в висках, то судорогой сводит мышцы или плохой вкус во рту; в конце концов научаешься эту боль с себя сбрасывать, изливать ее на ландшафты и предметы.

Я стояла на пляже, наблюдала, как волны впиваются в песок, и была счастлива, видя эту картину, не замутненную воспоминаниями, это синее небо — пока поблизости от меня не остановился грузовик и большая группа рабочих с изогнутыми вилами не принялась сгребать водоросли и бросать их в кузов с откидным бортом; тут морская трава в моих глазах преобразилась в сено, грузовик — в красный трактор. В другой раз — уже опять наступило лето — я провела полдня на Сан-Эразмо, бродила вдоль полей, засаженных цуккини и томатами; мерцал знойный воздух, у запруды квакали лягушки, неподвижно спариваясь на солнце. Внезапно раздался рев мотопилы; я вздрогнула, обернулась и увидела вокруг сперва только лес, потом сплошную лесосеку, а за нею сложенное штабелями долготье и столбы, что удерживали эти штабеля. Сломя голову помчалась я через поля, будто бы за мной кто-то гнался. Едва переводя дух, в грязных босоножках прибежала на пристань; мотопилы уже не было слышно, островитяне пялились на меня, удивляясь, зачем это я бежала, если сколько ни смотри, парома нигде не видно.