Неприкасаемый - [25]

— Карсон его ненавидел. Пытался помешать его назначению епископом.

— Вот видишь: боец.

Мы не спеша брели вдоль берега. Несмотря на позднее время года, в море купались, над ребристой поверхностью песчаного пляжа отчетливо разносились далекие голоса пловцов. Глядя на пляжные забавы, я всегда испытываю легкие угрызения совести. Со стыдом всякий раз представляю себя мальчишкой, забавляющимся над Фредди (однажды на речке в Кембридже Виттгенштейн подошел ко мне и, больно схватив за руку, прошипел мне в лицо: «Разве выживший из ума старик не то же существо, каким он был в детстве?») — строю песочные замки и украдкой заставляю его есть песок, а Хетти, блаженно вздыхая и бормоча что-то себе под нос, безмятежно сидит на большом клетчатом одеяле и вяжет, вытянув большие, покрытые пятнами ноги и пошевеливая желтыми восковыми пальцами (одна прихожанка как-то заметила отцу, что его жена «на виду всего города валяется на берегу с голыми ножищами»).

Ник внезапно остановился и театрально оглядел море с пляжем и небо. Ветер трепал полы его пальто.

— Господи, — пробормотал он, — до чего же я не люблю природу!

— Извини, — сказал я, — возможно, нам не следовало сюда приезжать.

Он посмотрел на меня и через силу улыбнулся.

— Знаешь, не принимай все на свой счет. — Мы пошли дальше. Ник похлопал себя по животу. — Как называется эта штука? Фэдж?

— Фэдж.

— Потрясающе вкусно.

Я наблюдал за ним в течение всего завтрака, когда отец изрекал банальные истины, а Хетти одобрительно кивала. Одна усмешка с его стороны в их адрес, сказал я себе, и я возненавижу его на всю жизнь. Но Ник вел себя безупречно. Даже когда Фредди, подойдя к дому, прижался носом и искусанными губами к окну столовой, пачкая стекло соплями и слюной, Ник только посмеялся, как над забавным кривлянием ребенка. Если кто и сидел презрительно скривив рот, так это я сам. Теперь же Ник сказал:

— Твой отец назвал нас молодежью. Я себя не чувствую молодым, а ты? Скорее самим Предвечным. Это мы теперь старики. В следующем месяце мне будет тридцать. Тридцать!

— Знаю, — заметил я. — Двадцать пятого.

Он удивленно посмотрел на меня:

— Откуда ты помнишь?

— У меня хорошая память на даты. А эта к тому же такая знаменательная.

— Что? Ах да. Понял. Ваша славная революция. Но на самом деле она была в ноябре?

— Верно. В октябре — это по юлианскому календарю.

— Ах да, по юлианскому календарю. То-то утерли нос старине Юлию.

Я поморщился; когда он вылезал с такого рода остротами, то больше всего походил на местечкового еврея.

— Во всяком случае, — заметил я, — символ значит много. Как любит повторять Куэрелл, католическая церковь опирается на словесную эквилибристику.

— Как? A-а, понял. Метко, очень метко.

— Хотя, наверно, у кого-нибудь украл.

Мы зашли в тень от стены замка, и Ник снова помрачнел.

— Виктор, чем ты будешь заниматься в этой войне? — осипшим вдруг голосом спросил он. Остановился и оперся о парапет набережной. Дул холодный соленый ветер. Далеко в море на освещенном солнцем лоскутке воды, будто гоняемые ветром газетные листы, крутились и неуклюже ныряли чайки. Мне казалось, что я слышу их резкие голодные крики.

— Ты действительно думаешь, что будет война? — спросил я.

— Да. Ни капли не сомневаюсь. — Ник зашагал дальше, я — отставая на шаг. — Через три месяца, полгода… самое большее через год. Предприятиям сообщили условный сигнал о начале военных действий, хотя военное министерство и не известило об этом Чемберлена. Известно ли тебе, что они с Даладье много месяцев тайно готовили соглашение с Гитлером по вопросу о Судетах? Теперь Гитлер может поступать, как ему угодно. Знаешь, что он сказал о Чемберлене? «Мне его жаль, пускай получит свой клочок бумаги».

Я удивленно уставился на Ника.

— Откуда тебе все это известно? — рассмеялся я. — О Чемберлене, предприятиях, обо всем этом?

Ник пожал плечами.

— Говорил кое с какими людьми. Могу, если хочешь, познакомить. Они люди нашего сорта.

«Моего сорта, — подумал я, — или твоего?» Уточнять не стал.

— Ты имеешь в виду тех, что в правительстве?

Он снова пожал плечами.

— Вроде того. — Мы свернули в сторону и стали подниматься вверх по склону холма. Во время этого разговора я постепенно заливался краской. Будто мы были парой школьников и Ник, считая, что посвящает меня в тайны секса, переврал все подробности. — Все летит к чертям, разве не так? Испания похоронила мои последние надежды. Испания, а теперь эта грязная мюнхенская сделка. Мир для нашего поколения — ха! — Он остановился и, откинув со лба прядь волос, хмуро посмотрел на меня. Он старался сохранить выдержку, но даже в слабом утреннем свете было заметно, как лихорадочно блестели потемневшие глаза и от волнения дрожали губы. Я отвернулся, чтобы спрятать улыбку. — Надо что-то делать, Виктор. Многое зависит от нас.

— Хочешь сказать, от людей нашего сорта? — неожиданно выпалил я. И испугался, что он обидится — представил, как он, отводя глаза, с мрачным видом сидит в двуколке, требует немедленно отвезти его на станцию, а отец, Хетти, Энди Вильсон и даже пони осуждающе смотрят на меня. Волноваться не было необходимости — Ник не заметил иронии; самовлюбленная личность, знаю по опыту, иронии в свой адрес не замечает. Мы снова полезли в гору. Он шагал, засунув руки в карманы, глядя в землю, стиснув зубы и играя желваками.