Непреодолимое черничное искушение - [95]

Отлично, подумала я. Закрыв глаза, я ткнула пальцем наугад в одну из песен. «Наша любовь останется здесь» – одна из моих любимых песен Гершвина. Может быть, это был добрый знак.

– Ладно, давайте эту, – сказала я.

Он вручил мне микрофон, заиграла музыка. Аранжировка была богатая, много струнных и долгое-долгое вступление, в стилистике старых песен. Толпа внизу притихла, а я посмотрела через зал на наш столик и увидела там маму – она выглядела очень взволнованной. Смотрела на меня во все глаза со встревоженным лицом, держа в руке свой трофей.

Трофей?!

Рядом с мамой сидели Джим и Талли, а в самом конце стола примостился на стуле Хайден, на лице которого был написан такой ужас, смешанный с любопытством, словно он только что стал свидетелем чудовищной автомобильной аварии. Они все молчали.

Наконец вступление закончилось и на мониторе появились слова песни. Я начала петь – о любви, которая переживет все, которая сильнее радио и телефонов и даже гор… Я пела и смотрела на людей внизу и уже могла различать и узнавать отдельные лица.

Вот Арлен Флетч из городского архива – она сидит за угловым столиком с двумя подругами. А за столиком у стены я заметила Фила, кассира из «Гроверс Маркет», где я впервые увидела газету со своей фотографией – он был с женщиной, наверно, с женой. Я посмотрела на него – он помахал мне. Сьюзан Портер, ее муж и две другие пары сидели за круглым столом в центре зала, а молоденькая официантка из «Трех пенни» – справа впереди, держась за руки с симпатичным светловолосым парнем.

Я поймала себя на том, что выискиваю взглядом Роя, ищу его красную бейсболку и его улыбку. Я хотела, чтобы он был здесь, сканировала толпу в тщетной надежде его увидеть – и вдруг я больше никого не видела, я представляла себе Роя, эти крошечные морщинки-гусиные лапки вокруг его глаз, возникающие, когда он улыбается, его седоватые волосы, его ямочки…

Я снова была в океане, мы плыли, он оплел мои ноги своими – как положено делать, когда спасаешь тонущего. Я чувствовала солнце на своем лице, чувствовала, как мои руки обвивают его, и вода больше не была холодной – ничуть. А потом мы стояли там, у ателье, и он говорил мне снова, что любит меня. Он держал меня за руку. «Я знаю, что могу сделать тебя счастливой. Обещаю». Я чувствовала прикосновение его пальцев – перед тем, как он попрощался со мной и ушел…

Музыка закончилась. И наступила мертвая тишина – просто белый шум, который заполнил весь зал. О боже, подумала я, наверно, я была ужасна. Им не понравилось. С чего вдруг я решила, что могу петь?! Зачем я выпила так много? Зачем я…

Последнюю мысль я додумать не успела, потому что зал вдруг взорвался аплодисментами, и одобрительными выкриками, и свистом, и ревом. Кто-то даже вскочил с места. Я поверить не могла своим глазам. Смотрела, как они бешено аплодируют, и думала, что они, наверно, аплодируют кому-то другому, но никого другого на сцене не было – только я.

Руки у меня тряслись, когда я взяла микрофон.

– Спасибо, – сказала я. Голос у меня тоже прерывался. – Это очень, очень любезно с вашей стороны.

Кто-то закричал: «Давай, Пловчиха!», и все засмеялись. Я стояла на сцене, сжимая микрофон, и чувствовала, как что-то внутри меня просыпается и начинает пузыриться… совет, который когда-то дала мне бабушка… и это казалось сейчас очень важным – самым важным.

Диджей потянулся было к пульту, но я остановила его. Снова обвела взглядом зал, все эти бутылки с янтарной жидкостью, выстроившиеся в ряд за барной стойкой, светильники, свисающие с потолка, грифельную доску с записанными на ней очками за игру в дартс…

– Знаете, – начала я, язык у меня почему-то был толстым и тяжелым и плохо ворочался во рту. – Знаете, я люблю делать фотографии…

Говорила я довольно невнятно, вместо «фотографии» у меня получилось «фтграфи».

– Я сделала кучу фтграфи.

Некоторые начали перешептываться.

– И иногда, – продолжала я, взмахнув рукой, – когда я думаю, что фтграфирую одну вещь… оказывается, что я сфтграфировала другую, – я покосилась на диджея, он выглядел встревоженным. Может быть, я выражалась недостаточно доходчиво.

– Ну знаете, вот как фтграфия цветка. Я вот такая подхожу к цветку, чтобы его снять, и смотрю на него через этот… ну как его… объектив, – я закрыла правый глаз, как будто держала камеру. – И вот делаю снимок. И думаю: какую отличную фтграфию я сделала! Она должна хорошо получиться, – я посмотрела на Арлен Флеч и приветственно ей помахала, улыбнувшись. Она помахала в ответ. – Но если мне удается найти по-настоящему правильный ракурс… ну вы понимаете… другой угол. То я начинаю видеть то, чего не видела раньше. Например… ну, например, какой-нибудь листочек, на котором сидит солнечный зайчик, и от этого листочек светится…

Шепот стал громче, но я не унималась.

– …И тогда я хочу снять этот листочек тоже. Ну, или, скажем, какая-то тень интересная… цветок отбрасывает тень, а я раньше этого не заметила. И вот оказывается, что тень даже интереснее, чем сам цветок. Такое бывает, знаете… – я покивала. Потом посмотрела прямо на Хайдена: он сидел на краешке своего стула, бледный как смерть и с совершенно неподвижным лицом. – И вот в чем дело, – у меня во рту так пересохло, что я едва могла говорить. – Я бы не заметила этого, Хайден, если бы не остановилась и… если бы не посмотрела с правильного ракурса. Посмотрела на все… ну, так внимательно. Тщательно. Потому что, в конце концов, только так и надо поступать.