Непредумышленное - [15]
Шрифт
Интервал
Тот, кто дышит Вселенной.
Меня не удержат ни сети, ни стены, гоню океанскую белую пену
По водным ступеням.
Наша смена
Сегодня закончится ровно в десятую долю марта,
Между нашими позвонками
Терция или кварта…
Мы с тобой всегда в той игре, которая стоит свеч.
Я умею тебя погасить и разжечь.
И развлечь.
Зная одну на двоих истину, до безрассудства простую —
Локапалам мечтать вхолостую.
Это знают и те, кто будет стоять после нас, вот так — так же изломанно-прямо —
Кто сменит наш пост у этих ворот — Сома и Яма,
Сурья, Кубера, Индра, Варуна-водоворот.
Нас не волнует, кто будет после держать этот крест, этот всеобъемлющий ареал —
Эту Свастику Локапал.
Этот «круг почета», с востока сквозь юг, слева направо, полный живой размах —
«Хорошо, и хорошо весьма!»[2]
Пока есть силы дуть и гореть, и жить, совершая древнейший земной обряд
В сторону «шах и мат».
А может мы вместе просто — сошли с ума?..
Художественное
Сегодня опять начинаю охоту с нуля.
Сегодня я выйду из дома на поиски слов,
Где весна атакует город моих котов,
И под шагом ее беззвучно дрожит земля.
Отправлюсь туда, где нельзя ни о чем жалеть,
И не нужно на «больно» делать еще больней,
А если и есть какая-то малость — Бог с ней,
Ведь сегодня Лукавый, кажется, навеселе.
От вихрей цветных рапсодий нельзя уснуть,
И видится на пост-зимнем земном ковре,
Что снег розовый от оранжевых фонарей,
И синие тени мне перечертили путь.
А образы бьются в черепе рикошетом,
Проверяют боевую мою готовность,
Запас оттенков, пачкающих условность,
И дротики перьев, и жала карандашей.
Косыми мазками сплетают россказни кисти,
Несется по глади листа пурпурная лента,
Из красок остались лишь Блэк, Циан и Маджента,
А ночь рассыпала черный бензиновый бисер.
Я рисую весну, хотя ее еще вовсе нет,
Я иду в это место, не выходя из дома,
С этой весной мы пока еще незнакомы,
И ласковость мира ранит еще сильней,
Потому что осталось так много причин для воя,
А в творчестве постоянно живет январь.
Окунаю перо в свою теплую киноварь
И рисую себе тот сад, где я успокоюсь.
Детское
Не обижайся, я больше не буду тебе писать.
Это просто такая сезонная полоса —
Как наматывать на катушку последний срок.
Это дождь наизнанку врывается в небеса,
Это в банке засохли последние чудеса,
Оставив нам только дым и тяжелый рок.
Ты сама это видишь — хлопая дверью лет,
Шурша разноцветными фантиками конфет,
Расставляя по полкам плюшевых медвежат…
Это зАмки песочные смыло чужой волной,
Это просто детство заперто за стеной,
И от сказок пароль крепко в руке зажат.
Крылья сгорают, дым от пожара едкий —
Просто мы больше не бабочки-малолетки,
Из междустрочия смыслы ушли на юг.
Это просто стихи, как теплое солнце, редки —
Холодно чувствам в рифмах размерной клетки.
Не проси меня больше чувствовать боль твою.
Последний серебряник звонко упал в копилку.
В закрытые веки целуешь легко и пылко
И знаешь — внутри по венам течет вода.
Страшные сказки сменились на быт в квадрате.
Раньше чувствовал, верил — огня на полмира хватит,
А теперь обхожу сожженные города.
В салочки, в прятки — игры уже не с нами,
Между игрушками, праздниками и снами,
Детство ласкает чьих-то чужих ребят.
Есть вязи рун и привычка не спать ночами.
Есть плащ-невидимка, хлопающий за плечами,
И есть просто мы, вывернутые в себя.
В участи взрослых мысли теплей не стали,
Давай тогда станем бабочками из стали,
И останется только в мире любви и лжи
Сбрасывать с сердца каменных мыслей глыбы,
И всякой душе ответно шептать «спасибо»,
Если слышится вслед: «надеюсь, ты будешь жив».
Прощальное
В этом доме удушливый запах лекарств и надежд.
Ведущий, вошедший сюда, теперь будет ведом.
Здесь роятся предчувствия траурных черных одежд —
Это смерть приходит в мой дом.
В этом доме тяжелый осадок несбывшихся слов,
Отгремевшее эхо когда-то веселых фраз,
Но мечты теперь стоят дешевле, чем барахло —
Это смерть к нам идет сейчас.
Она не спешит, по пути заходит к знакомым,
И кровью пятнает следы на белом снегу,
И хотя мой рассудок ожиданьем набит до оскомин,
Я могу только ждать, но уже почти не могу.
В этом доме предчувствие боли вьет сети в углах,
Паутиной на плечи ложится груз прожитой лжи,
И хотя будут силы, и раны покроет зола —
Я чувствую стыд за то, что остался жив.
В этом доме кощунственен смех и улыбка — грех,
В этом доме на слезы нет сил, а золото — медь,
Неотвратимость, как ртутный пар, заражает всех —
Они знают, что в этот дом направляется смерть.
Она молча кивает в ответ на мои молитвы,
Улыбается грустно на «Только бы пронесло…»
И делает жизнь надуманной и разбитой,
Окуная в реку Аида свое весло.
Я удерживаю в руках жар чужих ладоней,
Не могу прощаться, слова застревают в горле,
Я прошу передать привет всем, кого я помню.
Я тоже там буду, как только вырвусь на волю.
Появляется молча, не роняя ни звука, ни слова,
Я ввожу ее в наш кенотаф, отходя на край,
Колдует неслышно, как врач у постели больного,
И страшна только тем, что всегда и во всем права.
Ускользает бесшумно, не слышу ее шагов.
Она знает — теперь у меня другие дела.
В истерике бьется сердце, острее вины любовь.
Я не слышу ее, но знаю — она ушла.
Я зову ее в дом, потому что она — честней,
Она чище горячечных снов и тяжелых мук,
Но после ее ухода не выпустить теплых рук,