«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [17]

«Государь Император, прочитав в номере 1 издаваемого в Москве Иваном Киреевским журнала под названием “Европеец” статью “Девятнадцатый век”, изволил обратить на оную особое внимание. Его Величество изволил найти, что все статьи сии есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе»[76] и далее в том же духе. Оказывается, Иван Киреевский был наказан не за либерализм вовсе. Его провинность заключалась в другом. Он изволил «рассуждать о высшей политике», чего Баратынский, как увидим… Но не будем забегать вперед.

А как сам Бродский мог понимать слово «Урания»? Ведь об Урании было написано еще и стихотворение «К Урании» (1981). Но там Урания была упомянута как соперница Клио. А об этой паре: Клио – Урания (история с географией) было заявлено семь лет назад в «Литовском ноктюрне», вторично посвященном Томасу Венцлова, т. е. вторично по отношению к «Литовскому дивертисменту», написанному за десять лет до «Урании» (в 1971). Так вот, Урания «Литовского ноктюрна» (1974) представлена как муза астрономии, хотя странным образом «обнаженная». Допускаю, что именно тогда Бродский мог обогатиться новым знанием об Урании, заглянув в 82-томный словарь Брокгауза и Ефрона. Ведь там Уранией в ее первичном значении является Афродита, дочь бога Неба (Урануса).[77]

Конечно, наше понимание Урании как Афродиты дает ключ к пониманию «Литовского ноктюрна», но в то же время уводит нас от понимания «Последнего поэта» Баратынского, подарившего Бродскому название стихотворного сборника. Но, может быть, в традиционной оценке «Последнего поэта» есть неучтенные мотивы? Не будем забывать, что Баратынского не постигла участь Киреевского. Не означает ли это, что в его стихотворении были найдены литературные мотивы, лишенные мыслей о «высокой политике»?

В восьмой строфе стихотворения имеется автобиографический пласт: отроческая мечта Баратынского о море (кстати, созвучная со страстью Бродского к водичке, о чем повествуется в главе 16), которая заканчивается мыслью о самоубийстве. Там же введен образ Аполлона, который «Поднял вечное светило / В первый раз на небосклон», а следом возникают новые образы: «скала Левкада», «певец с мятежной думой», «тень Сафо», «любовница Фаона» и «питомец Аполлона». Вот этот текст:

Оно шумит перед скалой Левкада,

На ней певец, мятежной думы полн,

Стоит… в очах блеснула вдруг отрада:

Сия скала… тень Сафо!.. голос волн…

Где погребла любовница Фаона

Отверженной любви несчастный жар,

Там погребет питомец Аполлона

Свои мечты, свой бесполезный дар![78]

Но где, в каком контексте могла встретиться нам эта компания?

Скажем, скала Левкада – это то место, где Сафо, согласно одной из легенд, ждет любимого мужчину, моряка Фаона, воздев к морю вытянутые руки (жест, повторенный в Пироскафе и обстоятельно прослеженный А. Ю. Панфиловым). Фаон, согласно той же легенде, не разделяет любви Сафо, предпочитая море, и однажды вовсе не возвращается. Не дождавшись Фаона, Сафо бросается вниз со скалы («Где погребла… / Отверженной любви несчастный жар»).

Но кто такой «питомец Аполлона» и как связать этих персонажей с Уранией, т. е. Афродитой и дочерью неба?

Ольга Фрейденберг отнеслась с недоверием к расхожему мифу об однополой любви Сафо. «Сафо и Аполлон – два “мусических” образа древнейшей эпохи, еще не знавших женских и мужских различий. В одном случае образ получил женскую форму, венерину; в другом – мужскую, аполлонову. Но, по существу, миф не знал, что делать с Аполлоном или с Сафо»,[79] – пишет она, тут же сделав наблюдение, из которого следует, что Сафо, как, впрочем, и Аполлон, не знала ответной любви. «Аполлон остался неженатым, влюблявшимся, но не любимым никем богом, хотя он олицетворял все самое прекрасное. Хромой, потный, грязный Гефес имел супругой Афродиту; уродливый Пан и всякие чудовища резвились с нимфами и наядами. От Аполлона же все бежали. Так и Сафо. Ни мужа не называет ни один из ее мифов, ни счастливого возлюбленного. Фаон отвергает ее любовь. Нет у нее, как у Афродиты или какой-нибудь Астарты, своего Адониса».[80]

Что касается роли Афродиты Урании, она неотделима от роли Сафо. Сафо «знает только одну мольбу, мольбу любви, и часто Афродита спускалась с неба на ее зов, спрашивала, кого нужно принудить, и принуждала. Одна функция у Сафо – искать любви; одна функция у Афродиты – удовлетворять любовь Сафо».[81] Полагаю, что Баратынский, которому всю жизнь приходилось расплачиваться за один неблаговидный поступок, больше всего искал в людях любви, которой его обделили, подобно Сафо и Аполлону.

И еще одно наблюдение. Два имени: «питомец Аполлона» и «певец (мятежной думы)» даны одному и тому же лицу, которым является, скорее всего, сам Баратынский. Эта двойственность деноминаций, данная для одного поэтического образа, повторена и для образа Сафо, которая названа и «тенью Сафо», и «любовницей Фаона». А учитывая судьбу Сафо, бросившейся со скалы, «певец мятежной думы», стоящий на вершине той же скалы, должен разделять ее намерение.

Итак, выбрав Уранию в конце пути, Бродский оказывается у той же развилки, у которой он помнил себя, размышляя над фильмом «Смерть в Венеции». Что же он выберет на этот раз: браунинг или любовь?