«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [16]
Когда-то на вопрос об истории соперничества Бродского и Довлатова я отвечала так:
«Существует устойчивый миф о том, что Бродский имел несчастье встретить в ранней юности роковую женщину Марину Басманову, ставшую его пожизненной Музой. Но что мог предложить сам Бродский Марине Басмановой? В какой мере человек, убедивший себя в том, что мужское достоинство измеряется лишь количеством плотских побед, и больше всего опасавшийся проявления собственных эмоций, т. е. живший в реальном страхе перед каждой реальной женщиной, мог быть чьим-то партнером, а тем более партнером Марины Басмановой, цельной женщины, надо полагать, хорошо знавшей, чего она хочет от мужчины? Ведь никому, кажется, не пришло в голову, что деликатная, застенчивая и артистичная Марина могла стать надежным якорем и удобным капиталовложением для поэта».[72]
Разговор о сборнике «Новые стансы к Августе» следует начать с единственной, как пожелал ее представить Бродский, музы поэта Марины (Марианны) Басмановой. Но сам момент инаугурации, как выясняется, требует оговорки.
«Лет за шесть до смерти все стихи, посвященные разным женщинам, Бродский перепосвятил Марине. Было, например (посвящение. – А. П.), Т. Т. или А. А. Он зачеркивал эти посвящения и писал: М. Б.»,[73] – делится воспоминаниями близкий друг и наставник Бродского Евгений Рейн.
И хотя Рейн вряд ли мог присутствовать при этих «перепосвящениях», их можно найти в авторских пометах к экземпляру «Урании», подаренному Рейну автором.
Свидетельство Рейна подтверждается и издателем «Урании».
«В 1983 году, когда мы готовили русское издание “Новых стансов к Августе” (сборник стихотворений, посвященных и адресованных Марине), вырисовался масштаб будущей книги – думаю, и ему он только тогда стал виден. В сборник вошли и стихи, посвященные другим любимым, – поэт спокойно объяснил, что “на самом деле” они написаны о Марине или для нее».[74]
Но то-то и оно, что «на самом деле» все могло обстоять несколько иначе. Рейн цитирует, среди прочих, одну авторскую помету в подаренном ему экземпляре:
«Целая группа стихов в “Урании” связана с Аннелизой Аллевой. Бродский вписал ее имя над “Арией” (1987), страница 109, над стихотворением “Ночь, одержимая белизной” (1987), страница 162, над “Элегией” (1968), страница 188. А к стихотворению “Сидя в тени” (1983), страница 156, он сделал следующую приписку: “Размер оденовского «I сентября 1939 года». Написано-дописано на острове Иския в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни в компании Аннелизы Аллевой”. Под посвящением той же Аннелизе на странице 162 другая фраза, от имени спускается долгая линия, упирающаяся в продолжение записи: “…на которой следовало бы мне жениться, что может быть еще и произойдет”. Стихотворение, написанное на Искии, помечено июлем 1983 года».
А если музой «на самом деле» уже не была Марина Басманова, почему именно ей было сделано посвящение в «Урании»? Вероятно, Аннелиза Аллева недотягивала до статуса Беатриче Портинари. Ведь муза Данте по определению не дарила поэту ответной любви, а в наших терминах – должна была быть объектом миметического влечения. А муза Бродского была мимической еще и по литературному заимствованию, что было обойдено вниманием исследователями «Урании».
Бродский взял название сборника, как сообщает нам Лосев, цитируя строку «Поклонникам Урании холодной», из пятой строфы поэмы Баратынского «Последний поэт» (1835). Что именно диктовало выбор Бродского и интерпретацию этого выбора Лосевым, узнать уже не удастся. Полагаю, они оба разделяли традиционное мнение о стихотворении как выразившем негативное отношение к ценностям капитализма. Автору «Последнего поэта» приписывалась даже программная позиция журнала «Европеец», в первом номере которого была напечатана статья Ивана Киреевского «Девятнадцатый век», крайне либеральная статья, как мы бы сейчас сказали.
Но знали ли Лосев и Бродский, что второго номера «Европейца» не увидел никто? «Все экземпляры журнала были под расписку изъяты, журнал закрыт, а с Киреевским, благодаря вмешательству императрицы, обошлись гуманно. Его не забрали в армию, даже не сослали в деревню: постоянный полицейский надзор и запрет на лит[ературную] профессию – и только».[75] Однако Баратынский, выразивший «программную позицию» Киреевского в том же номере журнала, остался как бы ни при чем. Он не был даже упомянут тем, кому было что сказать о Киреевском. И тут есть еще один нюанс. Решение принимало лицо, которое вовсе не приветствовало капиталистические ценности и даже любило произносить либеральные речи, то есть разделяло позицию и Лосева, и Бродского.
И от лица этого лица, но рукой министра просвещения К. А. Ливена (1767–1844) журналу «Европеец» был сообщено:
