Непредсказуемый Берестов - [16]

— Там есть хауз, — махнул Женька рукой вперед, в направлении невидимой деревни.

— Такта пошель. Пошель! Шнель!

Женька делает шаг. А немец, сволочь, подставляет ему ногу, и мальчишка плашмя грохается на землю. Фашисты хохочут. Женька медленно поднимается, шмыгая разбитым носом…

— Пошель! Пошель! — скалится фашист.

Загребая ногами глубокую пыль, Женька с ожесточением шагает по дороге, не смахнув со щек слез бессильной злобы.

Вот и село. Такое же, как и другие, хотя с виду меньше разрушено. Женька, как всегда, сунулся в первую же калитку. Затявкал пес, загремел цепью. Из-за дома показалась женщина в подоткнутой юбке.

— Тебе кого?

— Тетенька, — делает Женька плаксивое лицо. А чего его «делать»? И так видны следы слез, превратившиеся в темные бороздки, да еще разбитый опухший нос. — Хлебца бы, тетенька… Беженцам…

— Не плети зря! Беженцы месяц как прошли, — громко, но беззлобно отозвалась женщина. Приложив ладонь козырьком ко лбу, она разглядывает Женьку.

А на дороге вдруг показался грузовик. Женщина проворно схватила мальчишку за руку и втолкнула в темные сени. Грузовик остановился прямо у калитки. Женька струхнул. С чего бы это? Может, видели, как она меня?..

В калитку ввалились трое немцев. Пес залился хриплым лаем и, рванув цепь, встал на задние лапы, показывая желтые короткие клыки. Немец, что шел первым, выстрелил из пистолета. Пес, не пискнув, рухнул в траву.

— Ироды! — закричала женщина. — Что же вы делаете? За что собаку-то?

— Карашо, карашо, матка! — весело и беззлобно осклабился стрелявший. — Курка дафай, яйка, млеко! Млеко дафай! — и засмеялся неизвестно чему.

— Какого вам молока? Корову сами увели… Молока им…

Не слушая ее, жизнерадостный немец прошел в глубь двора. Отфутболил ногой дверь сараюшки и отпрянул с радостным криком:

— Ия! Ия!

Из сарая вылетел поросенок и, пробежав по двору, остановился подле хозяйки, виляя закрученным розовым хвостиком. Стоявший рядом другой солдат вдруг навалился на поросенка всем телом, но поросенок успел выскочить из-под него и с диким визгом понесся вдоль забора к кустам смородины. Немцы с хохотом ринулись в погоню. Женщина голосила, но это нисколько не охладило мародеров. Раздались два выстрела. Все стихло. И вот уже двое тащат за ноги розовую тушку к машине. Пряча пистолет в кобуру, жизнерадостный подошел к женщине.

— Карашо, карашо, матка. Данке шен! Спа-си-на! Зер гут.

— Чем я, ироды, детей зимой кормить буду? — не унималась хозяйка. — Чем?

У нее был разъяренный вид, и немец нахмурился. Ткнув указательным пальцем ей в грудь, пригрозил: «Пух-пух» — и снова захохотал. Потом повернулся и пошел к машине. Его товарищи уже перебросили тушку через борт и, довольные, улыбающиеся, полезли в кузов.

Закрыв лицо руками, женщина опустилась на крыльцо. А с улицы, сквозь шум заведенного мотора, доносилось: «Спа-с-и-на! Данке шен!» — орали и гоготали немцы.

«Вот же скоты! — подумал Женька. — Ограбили и спасибо говорят. Издеваются, гады!» Его трясло от гнева.

Машина укатила, и Женька, приоткрыв дверь, вышел из своего укрытия.

— Я пойду, тетенька.

— Куда это еще? Пойдет он… — сквозь слезы почти кричала женщина.

— Туда… — неопределенно махнул рукой Женька. Ведь он понимал, что сейчас клянчить у нее что-либо было бы по меньшей мере свинством. Только спросил вроде невзначай: — Фронт далеко небось?

Перестав плакать, женщина пытливо взглянула на Женьку. Подолом юбки быстро вытерла лицо, вошла в дом.

— Да ты не один, видать… — И вдруг засуетилась, заметалась по дому. — До фронта шестидесяти километров не будет. Немцы в деревне стоят, которые по электричеству — связисты. Туда-сюда ездят. Утром уедут, вечером — обратно. Вот и выходит, километров шестьдесят, не больше, — быстро говорила она, наполняя Женькину котомку вареными картофелинами, луковицами, непочатым караваем хлеба. — Все одно растащат, ироды. Уж лучше своим… — Она сунулась в подпол и тут же вынырнула с изрядным шматом сала. Поискала, во что бы завернуть его, и, не найдя ничего под рукой, обмотала чистым рушником. Запихнув все в котомку, вдруг заторопилась. — Ну, иди, иди, милок. Нашим передай, чтоб поскорей там… и возвращались. У самой мужик воюет.

— Я передам, тетя, — серьезно сказал Женька. — Вернемся! — твердо пообещал он.

Вот теперь-то надо встречи с немцами избегать. Полный мешок еды — это, не шутка. И Женька, зорко озираясь, петлял полем, как заяц, стремясь скорее добраться до спасительной лесной чащи.

Наконец-то он в лесу! Вот и овражек. Цепляясь за кусты, Женька соскальзывает по крутому склону…

Сеня спит или так лежит, не видать. А Еремеев разбирает немецкий автомат «шмайссер», найденный прошлой ночью, очищает его от налипшей земли… У ног Еремеева теперь целый арсенал. Две «лимонки», четыре немецких гранаты с изогнутыми деревянными рукоятками, да еще Сенина винтовка в придачу.

Когда Женька с победоносным видом опустил на землю котомку, Еремеев, заглянув вовнутрь, аж присвистнул:

— Ух ты, елки-моталки! Ну, теперь-то прорвемся! Подъем, Сеня, кормилец вернулся. Сало-то, сало!

— Фронт в шестидесяти километрах, — торжественно произнес Женька.

— Опять в шестидесяти… — недовольно проворчал Еремеев. — Стоим мы, что ли, на месте? Мы — за ним, он — от нас…