Непотерянный рай - [52]

Но каждый видел в образе Иуды олицетворение бесчестья. Измена притаилась в затененных глазах лжеапостола, сидящего за одним столом с богом, а вскоре должно сотвориться проклятое на веки веков преступление против добра и истины. Воплощение лжи и предательства, на что Анджей раньше обращал гораздо меньше внимания, сегодня воспринималось им куда сильнее и вызвало угрызения совести. Ложь или умолчание правды — это одно и то же, а он ведь утаивал правду, погряз во лжи.

Он смотрел на Иуду Искариота и видел, как предательство источается из-под его век, его можно распознать по отклоненной назад фигуре, по выражению лица, повернутого с чрезмерной самоуверенностью к Христу, сидящему совсем рядом. Ибо только истина и добро всегда едины в слове и деле человека, как в этом можно убедиться, глядя на небесно-светлое лицо святого Иоанна.

Но не Иоанн, а Иуда стоял перед глазами Анджея, когда он вышел из темной трапезной. Он окунулся в дневной свет, перед ним предстал привычный мир, можно было вздохнуть с облегчением. Итальянское солнце косыми лучами залило небольшую площадь у церкви Санта-Мария делле Грацие.

На углу он завернул в бистро, подошел к стойке.

— Синьор, пожалуйста, кофе-капуцино, — бросил он толстому бармену.

— Здравствуйте, один момент!

Бармен умело управлялся с никелированными кранами «Эспрессо», наливал в чашки черный как смола кофе, доливая их свистящими, как лопнувшая шина, вспененными сливками. Придвинул тарелочку и металлическую сахарницу.

— Синьор, капуцино с сахаром. — Почуяв в клиенте иностранца, заговорил он своеобразными макаронизмами.

Анджей вдыхал великолепный аромат вкуснейшего кофе и старался отогнать от себя предательские глаза Иуды.

«Такой шедевр, а они его не берегут». — Этой мыслью он пытался заглушить ту, другую, — о лжи и предательстве.

Здесь Леонардо погибает так же, как и многие памятники старины в Венеции, о которой сейчас много говорят и которую нужно спасать усилиями всего человечества. Он внушал себе, что через два дня, да, неполных два дня, сможет проверить собственными глазами, что изменилось к худшему или лучшему в городе дожей, который он обожал и которым ему еще предстоит наслаждаться вместе с Эвой.

Но Иуду Леонардо трудно было обмануть заботами об охране достопримечательностей Венеции, и он никак не желал исчезать. В этот вечер его лицо нависло над кроватью Анджея в гостинице и еще четче и ярче ночью, во сне. Искариот возникал перед Анджеем совсем неожиданно и вовсе не в Назарете и не на Голгофе. Он почему-то звал Анджея прогуляться, но не по Венеции, а по тому, давно запланированному им с Ренатой маршруту, через Барселону, Мадрид, приглашал на корриду в ложу, где сидела молодая, с лоснящимися черными волосами, такая же красивая, как и в военные годы, Рената. И была именно пятница, даже во сне пятница, самый важный день недели не только в жизни Иуды Искариота…

Утром в пятницу Анджей, разбуженный швейцаром чуть ли не на рассвете, сидел в такси и ехал на главный вокзал, откуда нужно было еще добраться на метро до станции Порта Гарибальди, так как именно оттуда отправлялся утренний поезд в Венецию. Можно было уехать и попозже, скорым прямо из центра, он и тогда прибыл бы вовремя в Санта-Лючию, сразу же после полудня, но побоялся рисковать. Ведь в Милане только и говорилось что об опозданиях поездов и о забастовках.

«Я должен выехать самым ранним, каким только можно», — решил он накануне и сейчас, усевшись в купе, нетерпеливо поглядывал в широкое окно и беспокоился, отойдет ли поезд вовремя.

Когда колеса локомотива пришли в движение и мягко уплыли назад окна вокзала, он облегченно вздохнул. Едет. Теперь самое главное — проскочить Брешиа, потому что там как будто объявлена забастовка железнодорожников.

На станции Брешиа все оказалось в порядке. В купе, занятое одним только Анджеем, вошел с чемоданом новый пассажир — пожилой мужчина с буйной седой шевелюрой.

У пассажира была не только красивая шевелюра, но и приятная улыбка, и звонкий голос.

— Добрый день, синьор, не занято? — спросил он, указывая на место у окна.

— Свободно, пожалуйста, синьор, — подтвердил Анджей, не любивший занимать в поезде место у окна. Там он чувствовал себя как заключенный, зато у дверей, обеспечивающих возможность быстро выйти, он чувствовал себя гораздо увереннее. Все та же привычка, укоренившаяся со времен оккупации: не иметь никого за спиной ни на улице, ни в ресторане, нигде.

Не был он расположен и к знакомству в поездах. Он пренебрежительно относился к людям, которые, едва успев занять место в купе, вступают в разговор.

По-итальянски он говорил плохо, но не это удерживало его от болтовни, просто он считал, что нет смысла завязывать знакомство, которое может продлиться около двух часов, именно столько времени займет дорога до Венеции.

Попутчик, видимо, был настроен иначе, не успел поезд тронуться, как он тут же отметил:

— Поезд тронулся минута в минуту, отлично, синьор.

— Отлично, — как эхо подтвердил Анджей и ничего больше не добавил.

Итальянец быстро сообразил, что перед ним иностранец, и у него тотчас появилось безудержное желание поговорить. Ему захотелось высказаться по поводу забастовок. Рассуждал он примерно так же, как директор музея в Милане.