Непотерянный рай - [51]

— Брешиа?

Через этот город у подножья Альп он должен проехать завтра по пути в Венецию. Вот была бы неудача, случись что-нибудь в этой поездке. Вполне может оказаться, что интуиция не подвела Эву.

О встрече с ней Анджей теперь думал каждую свободную минуту. Вечерами после работы считал часы, еще чуть меньше сорока осталось до утра пятницы, затем в полдень — Венеция. А к вечеру…

До обеда он весь был поглощен монтажом выставки. Все трое работали самоотверженно и в полном согласии с тем, что уж если показывать польский труд за границей, то делать это на самом высоком уровне, на какой только были способны. Никто из них не жалел ни сил, ни времени. Выделенные им в помощь итальянские рабочие, глядя на польских интеллектуалов с закатанными рукавами и с молотками в руках, удивленно покачивали головами.

Проект выставки был полностью и уже давно разработан Анджеем, но тут, на месте, потребовалось кое-что переделать, к тому же присланные в Варшаву планы выставочных помещений оказались не совсем точными.

Художники, коллеги Анджея, хорошо знали его добросовестность. Все знали, что он совсем забросил свою живопись, попусту, как выражались некоторые, тратит время, работая в институте, всю свою энергию расходует на других, не выставляет собственных работ. Так было и на этот раз, когда он готовил подобранную им самим выставку иллюстраций польских художников к шедеврам детской литературы. По мнению Анджея, и не только Анджея, здесь польским художникам, так же как и в искусстве плаката, было что показать. Именно этот аргумент и убедил в свое время руководство института выложить денежки на участие Польши в этой выставке.

На следующий день, когда они заканчивали размещение экспонатов, он улучил момент и сумел выбраться в церковь Санта-Мария делле Грацие. Храм пятнадцатого века, где имелись росписи самого великого Браманте; там было много других объектов, достойных внимания, но все туристы, которых, впрочем, было не так уж много в тот день, направлялись прямиком в находящуюся по соседству с храмом знаменитую трапезную отцов-доминиканцев. Некоторые посетители, прежде чем пройти в глубь помещения, задерживались у стойки с альбомами и открытками.

В мрачном и холодном, как каменная тюрьма, зале с влажными стенами был, по сути дела, только один объект для осмотра — неповторимая картина, привлекающая к себе туристов из самых отдаленных уголков мира, желающих стать непосредственными зрителями тайной вечери.

— Вечеря, мой малыш! — Стоящая рядом итальянка, склонившись над черноволосым мальчишкой, бесцельно глазеющим в потолок, насильно поворачивала его голову к картине: — Андреа, смотри налево, вверх! Христос, апостолы, а вот этот темный — Иуда, предатель!

Анджей присел на стул примерно в том же месте, что и в тот раз, чуть левее картины. Как и тогда, он вынужден был постепенно всматриваться, глаза должны привыкнуть после резкого перехода от залитой солнцем площади к сумраку зала, привыкнуть к лучу прожектора, бросающего полосу света на стену. Анджей знал, что в итальянских церквах опускают монету в автомат, установленный перед алтарем, и тогда вспыхивает свет и выхватывает творение мастера из церковного мрака, и этот внезапный свет усиливает яркость красок и остроту рисунка, а в этой трапезной негаснущий луч прожектора освещает только картину и еще довольно заметные следы ее разрушения. Он опять был огорчен тем, что итальянские реставраторы по-прежнему мало прилагают усилий к тому, чтобы спасти этот шедевр.

Как-то он прочел в итальянской газете, что некто Пелличиоли будто творит чудеса, спасая фрески Леонардо, однако он увидел здесь те же, что и несколько лет назад, подтеки, стекающую на головы апостолов влагу. Фреска, сделанная гениальной рукой Леонардо, казалось, продолжала размываться, крошиться и осыпаться.

Картина была мало похожа на подкрашенные, ретушированные копии на почтовых открытках и больших репродукциях, которые продавались повсюду. От нее веяло распадающейся седой голубизной. Почерневшие фигуры апостолов приобрели грязно-землистый цвет.

Анджей заставил себя забыть о повреждениях, которые мешали любоваться прекрасной картиной. И хотя он неподвижно сидел на своем стуле, ему казалось, что он приближается к столу, за которым идет беседа, и края стола совсем близко от него. Он всматривался поочередно в каждого апостола, всматривался в их лица и глаза, и ему начинало казаться, что он сопричастен к этому великому, застывшему в неподвижности мгновению.

— Андреа! Мой мальчик, Иуда, Иуда! — снова донесся до него шепот итальянки.

Для всех зрителей самым интересным и самым страшным был, конечно, Иуда. Предательство витало над этим столом. Не Христос притягивал внимание Анджея, а прочно опершийся локтем о стол купец из Капернаума, наполовину скрытый в тени. Анджей знал этот образ по самым различным его трактовкам, по книгам, по монументальным фильмам, не раз видел его на подмостках польских театров, на всю жизнь запомнил столетнего актера, корчившегося на сцене под тяжестью Иудиных преступлений, но этот Иуда, нанесенный рукой Леонардо да Винчи на стену трапезной, был самый достоверный, живой, всем своим естеством присутствующий здесь, причем не отодвинутый в сторону, как на «Вечере» Тинторетто, а сидящий рядом, даже очень близко к Христу, между святым Петром и святым Иоанном, потому что предательство и подлость любят прятаться под покровом доверия, держаться поближе к истине и добру, а именно эти добродетели олицетворяли здесь два апостола. Иуда, изображенный Леонардо, не таясь сжал в руке мошну, а лицо его выражало наглую самоуверенность, никто не смог бы отыскать следов растерянности на лице предателя, только что услышавшего слова Христа: «И скажу вам воистину, что один из вас предаст меня».