Непотерянный рай - [22]

— Очень уместное замечание. Спасибо, коллега, — повеселел Боровец, — в других поездках мы должны учесть это, но не все зависит от нас. Идем дальше. Пан директор, вы записали предложение коллеги Карпацкого?

— Записал.

Чайна кивнул головой, но не только председателю, а и Анджею, ведь все, как всегда, пошло по его наметкам. И Карпацкий был доволен, все-таки он как-то выразил свое несогласие, чтобы не канула в Лету его репутация вечного оппонента.

Анджей почувствовал симпатию к Карпацкому, так как тот тонко напомнил всем, что Анджей художник, и даже потому, что Карпацкий вообще попросил слова. Он хорошо знал эти предварительно подготовленные совещания, усыпляющие своей скукой и шаблонностью, поэтому и такое пустяковое выступление заядлого спорщика повышало ценность принятого решения, которое теперь нельзя было считать навязанным и молчаливо одобренным. Древняя поговорка «cum tacent, clamant»[5] никогда не казалась Анджею верной и убедительной. Впрочем, сегодняшнее выступление Карпацкого было совсем невинным, а ведь все знали, что коль скоро он пришел, а приходил он редко, то всегда мог разразиться критикой в адрес института, а то и в адрес правительства, причем критикой иногда настолько острой, что у некоторых присутствующих, особенно у тех, кто привык покорно поджимать хвост, мурашки пробегали по коже при одной только мысли о том, что они являются свидетелями столь безответственных выступлений. К тем, кто дрожал за свою шкуру, принадлежал, разумеется, и Крук, но после сегодняшнего выступления Карпацкого он мог преспокойно повторить свою вылазку за сигаретами.

Был час дня, когда Анджей собрал свои папки и, раскланявшись с присутствующими, вышел из зала заседаний.

VI

Когда она открыла глаза, ей не верилось, что уже так поздно. Треугольный солнечный зайчик успел соскользнуть с дверцы шкафа в угол комнаты — стало быть, одиннадцать.

Давно Эва не спала таким крепким сном, как в эту ночь. Впервые за много дней почувствовала она тепло во всем теле. От блаженной истомы не хотелось вставать. Что-то хорошее случилось нынешней ночью, хорошее и необычное. Еще недавно она даже не думала, что может наступить такая минута.

Поначалу не верила своей памяти, и только когда увидела записку на столе, убедилась, что это правда. Не сон, а явь.

Она лежала навзничь, не видя ничего, кроме одного человека. Это был Анджей. Он затмил весь окружающий мир. Человек, не похожий на всех остальных. Кого из прежних ее знакомых можно сравнить с ним? Никого. Ни по внешности и ни по возрасту, да и не в этом дело. Те моложе и, наверное, красивее, но обыкновенные куклы, если поставить их рядом с ним.

— Придурки, хлыщи, ресторанные завсегдатаи, — вслух выругалась она.

А как выглядел бы рядом с ее новым знакомым тот же Роберт, которого считают культурным и бывалым человеком? Хвастун, фанфарон, эгоист.

И полсуток не прошло с момента ее знакомства с новым человеком, а личность его уже стала для нее мерилом всех ценностей и пороков. Он как зеркало, в котором можно увидеть не только подлинный облик ее старых знакомых, но и себя самое, все ее прежние поступки, можно прочитать всю ее жизнь, недолгую, правда, и, как ей теперь кажется, пустую.

— Даже о родителях спрашивал, — вспомнила Эва. И это тоже необычно, раньше никому не было дела до них, всех интересовал только сегодняшний день.

В ее жизнь прежние знакомые не привнесли ничего, кроме пустого времяпрепровождения. Как будто время не имело никакой цены, было грузом, от которого нужно во что бы то ни стало избавиться. В их кругу только и говорили о том, как убить его. Как поразвлечься, сходить на танцы, в харчевню, найти «хату». Водку можно было распивать и дома, главное, чтобы она была под рукой. Ни ее нового платья, ни ее новой прически Роберт попросту не замечал.

А новый знакомый отнесся к ней как к сбившемуся с пути ребенку, заставил ее задуматься над жизнью, вспомнить о прошлом.

Своим отцом — а он тоже, как Эва поняла, ничем не походил на Анджея — она с детства была недовольна, порой обоснованно, а порой и нет, и расценивала его как человека иногда так, а иногда совершенно иначе.

Начать надо, пожалуй, с того, что первые весны своего детства, эти проклятые годы войны, она прожила с матерью, без отца. Вспоминался, как в тумане, только самый конец войны, жизнь в подвале во время восстания, разрывы бомб, сушеные картофельные очистки на обед, дым, вспышки, огонь. Чуть яснее проступал в памяти один день, наступивший позже: утром мать разбудила ее и дала выпить первый за войну стакан молока, которым угостила ее какая-то тетя-санитарка. Спустя годы мать рассказала ей, что это было в Прушкове. Но в памяти все переплелось: огонь, война, мать и первый стакан молока. Отца она увидела лишь в конце сорок шестого года и решила, что пришел чужой человек, когда он неожиданно перешагнул порог их квартиры.

Он неплохо выглядел, хотя и вернулся из концлагеря, правда не сразу, с большим опозданием. Тогда мать была худее и бледнее отца, его подкормили, как он рассказывал, из средств ЮНРРА. К тому же он все время весело улыбался. Откуда было ей, маленькой, знать, что это бьет из него радость жизни и что поэтому он смог уже на следующий день приступить к работе. Втроем им стало жить легче, не голодали, на лице матери стала появляться улыбка, вот только много лет пришлось им прожить в небольшой клетушке с кухонной плитой, но зато, как любил подчеркивать отец, в столице, в героической Варшаве.