Непостижимое (Онтологическое введение в философию религии) - [8]

Но если это так, то, казалось бы, было бы нелепой и вредной романтикой пытаться в этом отношении переделывать человеческую природу, пытаться стать умнее того, что, по-видимому, от нас повелительно требуют сами условия нашей жизни. Перевоспитать себя в этой отношении значило бы, быть может, превратить себя из трезво ориентирующихся в окружающем нас мире людей в каких-то пустых и вредных мечтателей, чей взор терялся бы в какой-то ни к чему не нужной безбрежности. Но - и независимо от того, что здесь для нас дело идет просто об истине, о том, что есть на самом деле, причем для нас совершенно безразлично, к каким практическим последствиям это может привести (познающий, как таковой, должен всегда быть готов руководиться принципом: pereat mundus, fiat veritas!xiv), - повторяем: совершенно независимо от этой принципиальной установки дело и практически имеет оборотную сторону. Пусть в известных пределах - ограниченность и замкнутость сознания есть условие его "трезвости" и практической годности. Но это имеет силу именно только в известных, тоже весьма ограниченных пределах. Наряду с этим раскрытость сознания - его способность безгранично раскрываться и расширяться и тем самым основная установка безграничного простора вокруг познанного, привычного, уже знакомого мирка есть также условие нормального - даже практического - функционирования нашего сознания и познания. В самом деле, замкнутость сознания в своем пределе есть не что иное, как основной признак - помешательства. Она образует самое существо мании. Какую бы манию мы ни взяли - манию величия или манию преследования и т.п., - она всегда предполагает, что человек ощущает себя центром мира, воспринимает мир превратно именно потому, что берет его не во всей его широте, т.е. не учитывает тех его сторон и областей, которые не имеют отношения к его собственной личности, не входят в состав его кругозора, определенного его интересами, - коротко говоря, не воспринимает мира, запредельного его собственному "мирку". Отождествляя свой "мирок" - то, что ему "известно" и "знакомо", - а это есть то, что ему лично "важно" в связи с его личными интересами, - с бесконечной полнотой, богатством, сложностью мира вообще мира, ему чуждого и неизвестного, - маньяк с неизбежностью приходит к какому-то совершенно превратному представлению о мире. Если сопоставить это совершенно бесспорное соотношение со сказанным выше об ограниченности сознания или о сознании ограниченности реальности - "нормального", "трезвого", практически ориентированного человеческого духа, то мы приходим к парадоксальному, но все же бесспорному положению, что как раз так наз. "анормальное", "трезвое", "обыденное" сознание в известной мере близко к маниакальности, как бы полуманиакально, и что, напротив, кажущееся "романтическим" требование, ясного и напряженного сознания широты бытия за пределами уже "известного" и "знакомого" и с практической точки зрения весьма существенно, так как есть необходимое условие подлинно непредвзятого - соответствующего самой реальности - отношения к бытию. Оно есть тем самым условие подлинной плодотворности нашей жизни. Всякая новая инициатива, всякое умение завладеть чем-либо новым, доселе неизвестным и все же нам полезным, все вообще искусство правильно действовать требует умения видеть реальность в надлежащей перспективе. Это общее и самоочевидное положение применимо, конечно, и к выясненному и интересующему нас соотношению: умение видеть наличие неизвестного как такового, окруженность узкой сферы ясного и знакомого безграничной полнотой неизвестного - данность в опыте не-данного, скрытого, запредельного - есть и практически необходимое первое условие плодотворного и целесообразного отношения к реальности. Поскольку имеет силу старое бэконовское положение "знание есть могущество"xv - нет надобности его здесь особо доказывать, - условием нашего "могущества" или практически правильной ориентировки в жизни будет и то, что является, как мы видели, условием всего знания: видение "неизвестного", которое одно только приводит к установке "вопрошания" и тем самым ведет к познаванию и знанию.

Но вернемся к обсуждению существа дела. Теоретическим выражением указанной выше психологической установки "ограниченности" сознания является так называемый эмпиризм - учение, что все наше знание в конечном итоге сводится к совокупности "опытных данных". Если под "опытом" при этом разуметь все вообще, что в какой-либо форме нам "дано", нам "открывается" или "предстоит", нами "испытывается", то учение это, конечно, совершенно бесспорно. Его можно было бы в такой формулировке упрекнуть, пожалуй, в бессодержательности или совершенной неопределенности, если бы именно эта неопределенная широта формулировки не имела большой ценности, как поправка к узости и неадекватности более точных формулировок. Именно эту полезную и адекватную делу широту имеет в виду, напр., Виллиам Джемс, когда он говорит о методе "радикального эмпиризма"xvi; и точно так же Гуссерль в своей "феноменологии" тонко и остро наметил плодотворную задачу подлинно непредвзятого описания всего, что действительно предстоит нам и содержится в созерцаемом предметеxvii. Но обычный эмпиризм утверждает нечто совсем иное он пытается свести содержание знания (и сознания) к определенной конечной совокупности наглядно-чувственно данного. Мы не вступаем здесь в критику сенсуалистического момента этой теории, ложность которого уже достаточно изобличена теорией знания. Нас интересует здесь лишь одно: представление, что все, что так или иначе нам непосредственно доступно и открывается, может быть без остатка сведено к некоторой конечной и обозримой совокупности "данного" в смысле ясно предстоящего. Как бы правдоподобно на первый взгляд ни казалось это представление, оно в корне искажает действительное соотношение вещей. Если бы это утверждение было правильным, то наше знание состояло бы в каждый момент из готового, законченного комплекса содержаний, которое в следующий момент заменялось бы другим, столь же готовым и законченным; мы были бы пассивными зрителями экрана, на котором одна картина сменяется другой. Вся работа, вся динамика познавания, проникновения в неизвестное, его постепенного открывания была бы вообще немыслима. Трудно себе представить "описание", менее адекватное подлинному существу дела. На самом деле это есть вообще не предвзятое описание, а произвольная конструкция, грубо искажающая факты. Действительный состав нашего знания и познавания заключается, напротив, в том, что все открыто или явно "данное" (в узком, специфическом смысле этого слова) дано лишь на фоне не-данного, неявного, неизвестного. Сам же этот "фон", не состоя из чего-то - в указанном узком смысле - явно данного, тем не менее "дан" в смысле совершенно непосредственного и самоочевидного его присутствия или наличия. Мы должны, следовательно, различать в составе "опыта" в широком смысле слова, т.е. непосредственно очевидного, между "данным" ("открыто" или "явно" предстоящим) и "имеющимся" или "присутствующим", содержание которого нам не открыто (ср. подробное изложение этого соотношения в книге "Предмет знания"). Эти два элемента, из которых слагается состав знания, и выражаются в двух необходимых элементах суждения: x и А. При этом все "А", т.е. вся совокупность явно-данного, есть как бы небольшой островок, со всех сторон окруженный океаном "неизвестного x"xviii. Во множестве направлений мы мажем проследить наличие этого "неизвестного" в составе непосредственного опыта, причем обнаруживается, что даже сравнение с островом, окруженным океаном, не вполне адекватно подлинному существу дела: дело в том, что совокупность "явно-данного" - в отличие от острова - не имеет определенных "берегов", т.е. отчетливых очертаний отделяющих ее от океана "неизвестного", а как-то неуловимо и неопределенно "сходит на нет", неразличимо-туманно сливается с неизвестным и переходит в него. Так, пространственное поле зрения не есть обрамленная картина, отчетливо отделяющаяся от "фона", на котором она нам дана. Она по краям теряет свою отчетливость и неуловимым образом сливается с тем, что находится за ее пределами. Но, хотя это "запредельное" нам не "дано" (в том смысле, в каком дано само поле зрения), для нас нет ни малейшего сомнения, что оно, хотя и будучи "скрыто" от нашего взора, "присутствует", "имеется" с предельной прочностью и самоочевидностью. Так же самоочевидно присутствует и "даль", в которую мы не можем проникнуть взором, и "глубь", скрытая от нас тем, что стоит "на первом плане" и ее заслоняет. Во временном измерении нам дано только "настоящее" - строго говоря, только математический миг настоящего; ничто "прошедшее" и "будущее" не может быть нам "дано" в том смысле, в каком дано настоящее. "Настоящее" и есть "предстоящее", le present, die Gegenwart. Тем не менее для нас нет ни малейшего сомнения, что оно примыкает к "прошедшему" и "будущему", есть момент в составе сплошного безграничного потока времени, и мы не могли бы даже понимать его как "настоящее", если бы мы не знали с предельной очевидностью, что оно есть грань между "прошлым" и "будущим". Само же это прошлое и будущее, как уже указано, нам не "дано" в своем содержании: о прошлом мы либо с большей или меньшей точностью "вспоминаем", либо только догадываемся и умозаключаем (как это делают, напр., историки), а будущее мы можем в лучшем случае с большей или меньшей степенью вероятия "предвидеть", "угадывать", "предполагать". Прошлое и будущее, по крайней мере в значительной, преобладающей части своего содержания, есть для нас неизвестное. Это неизвестное, однако, с полной очевидностью и неотменимостью есть (конечно, в соответствующей ему форме бытия, т.е. "было" и "будет"); и опять-таки, явно данное содержание настоящего неуловимым образом переходит в прошлое, сливается с ним, как и будущее становится настоящим: и здесь, следовательно, нет отчетливой грани между явно данным и скрыто "имеющимся", а есть что-то сплошное, нераздельное (несмотря на явное различие двух этих родов самоочевидного): "остров" неразличимым образом, без отчетливых берегов переходит в "океан" и сливается с ним. Наконец, есть еще одно и притом подлинно-всеобъемлющее соотношение, в котором мы имеем тот же состав: это есть соотношение логическое, именно отношение между любым "этим", "таким" и всем "иным". Все явно данное, будучи логически фиксировано, образует содержание понятия и в этом качестве есть некое "это" или "такое". Но мы наперед знаем, - знаем с предельной очевидностью, хотя и не отдаем себе отчета, откуда и как мы это знаем, - что всякое "это" имеет наряду с собой и "иное" - все иное вообще; более того, оно мыслимо только в этой связи: "это" значит именно "это, а не иное" - нечто, что констатируется отношением различия, т.е. отношением к "иному", связью отрицания - с "иным".