Непорочные в ликовании - [23]

— Куда?

— В дежурку. Документы проверить.

— Да-да, — подтвердил другой. — Нужно проверить.

— Документы у всякого человека должны быть в порядке.

— Вот мы и проверим, — с ленцою наперебой говорили офицеры.

— Зачем это? — заголосила вдруг мать. — Не ходи никуда. Слышишь?

— Что?! — возмутился офицер. И даже голос возвысил до уровня негодования. — Как это так — «не ходи»?! Что это ты себе позволяешь?

— Да, — поддержал товарища своего другой. — Мы же здесь начальство. Знаешь, что мы за такие слова сделать можем?

— Пошли. Пошли, — опять говорил первый. — Ничего страшного. Только разок документы проверим и вернешься.

Народ вокруг, по преимуществу в себя ушедший, ни во что не вмешивался и вида живого не подавал.

— Пустите меня. Я не пойду, — упрашивала девушка, а один из небритых, невзирая на уговоры, ее уже за собою за руку тащит.

— Порядок есть порядок, — объяснял другой из них народу. — Времена такие — все проверять нужно.

— Проверить бы и здесь можно, — пробурчал кто-то из сидящих.

— Как это здесь? Как это здесь? Разве здесь что проверишь?

— Мама! — крикнула девушка.

— Ну что «мама»?! Причем здесь «мама»? Мама, что ли, проверять документы станет?

— Я не хочу, не хочу.

— Нина! — ахнула несчастная женщина.

— Сиди на месте! — только и прикрикнул старший из офицеров, и на всякий случай стал кобуру расстегивать. — Сказано же: скоро вернется!..

— Вы только ничего с ней плохого не делайте, — упрашивала мать.

— Мы же люди, а не звери, — рассудил офицер.

— Да, — подтвердил тот, что тащил девушку. — А потом вернемся, и у остальных проверить можно.

— У остальных-то зачем? — говорил кто-то.

— Да, — подтвердил и другой. — У остальных все в норме.

— Паспорта и все такое прочее… — говорили еще.

Нина стонала затравленно.

— Ничего, дочка, — крикнула ей мать. — Они ж и впрямь не звери.

— Порядок важнее всего, — будто успокоил женщину один из офицеров, едва обернувшись.

Двое небритых тащили девушку вглубь подвала, туда, куда направился Ш. Женщина тихо скулила поблизости. Ф. вдруг выпрямился и выдохнул воздух груди своей застоявшийся. Был он узником безразличия и бесстыдства. Он шагнул мимо каких-то старикашек, которые сидели, будто поджав хвосты, все это не стоило даже порядочного презрения, говорил себе Ф., тут же одноногий инвалид сидел прямо на полу, подстелив под себя одеяло, Ф. едва не споткнулся о его вытянутую здоровую ногу. Картины несчастий давно уж перестали меня будоражить, говорил себе Ф. Кто-то шел навстречу ему, Ф. не хотел того или тех рассматривать.

— Люди добрые, — вдруг гнусавым своим и приторным голосом говорила чумазая девчонка восьми лет, проходя под закопченною аркой из соседнего помещения и ведя за собою свою чумазую трехлетнюю сестру, — вы извините, что мы к вам обращаемся. Мы сами люди не местные. Мы живем на вокзале. Мы сами люди-беженцы. Не дай Бог никому, люди, что с нами приключилось. Дом наш сгорел, мама наша умерла. Памажите, люди добрые, кто с хлебом, кто с продуктами, кто сколько сможет, и дай вам Бог, люди, здоровья, вам и вашим детям. Вам и вашим детям, — повторила еще девчонка с угрозой, проходя мимо Ф. и выразительно на него глядя своими дерзкими оловянными глазами.

Отпихнув двух попрошаек, Ф. ринулся к выходу.

— Куда? — спросил его хмурый дежурный у выхода. — Еще нельзя. Раньше времени не положено.

Ф. с ним разговаривать не стал; что вообще с дураком разговаривать? никакого вовсе нет смысла; вот он дверь железную толкнул пред собою и на воздух вышел. Пахло гарью на улице, пылью и еще тошнотворным чем-то вроде шоколада, но было тихо, гадко, морозно и ветренно. Обстрел закончился.

24

За спиною своею он слышал шаги, но оборачиваться не стал. Ш. подошел сзади и остановился рядом. Потом озабоченным своим шагом обошел он автомобиль кругом, все более и более сокрушаясь сердцем во все продолжение осмотра. Ш. смахнул ладонью пыль с капота, потрогал разбитую фару, лобовое стекло, покрытое сеткою трещин. Ф. с циническим своим спокойствием разглядывал удрученные плечи товарища своего. Он знал, как нужно ощущать содрогание, но не стал бы делиться таким знанием без особенной на то причины. Форс-мажором исключительного существования своего не следовало озадачивать ни мир, ни природу, ни даже бесполезное свое окружение, он и не пытался.

Беззвучно губами шевеля, Ш. в уме своем опустевшем ущерб исчислял, причиненный его несчастному верному лимузину. Кому обстрел, кому отец родной, сказал себе он. Вся грудь его, до самой глубины ее, была полна особенных краеугольных вздохов. Пока они скрывались в убежище, автомобиль попытались разграбить: задняя правая дверь выломана, да вот уж на честном слове держится, несколько мешков с порошком на дорогу выброшены, ножом распороты, да в грязь втоптаны. Хотел было Ш. в небеса проклятья послать и чтоб они от хевисайдова слоя отразились и на головы злых человеков обрушились. Но не позволил себе слово матерное, слово ничтожное, слово решительное проговорить всуе. Он лишь поправил как мог дверь раскуроченную, поглядел сокрушенно на баллон спущенный, и шагом страдальческим направился на свое привычное водительское место.