Непорочные в ликовании - [22]

Дверь распахнулась, и вошел комиссар Кот с новою своей свитой, остановился и хищным совиным взглядом людей в комнате разглядывает.

— Жить будет? — кивнул он в сторону стажера.

— Лучше нас с тобой, — крякнул Георгий и скучно потянулся к выходу.

— Там тебе тоже есть работка, — вдогонку ему Кот говорил. — Десятерым телкам ласты склеили. Некоторые упирались…

— С вами не соскучишься, — отозвался врач выходя.

Кот еще раз обвел взглядом подчиненных.

— Ну что ж, мероприятие как всегда в двенадцать. Традиция — дело святое. — Вот он встретился взглядом с Кузьмою, и тот глаз не отводит, так стоят они и друг друга разглядывают, кто кого переглядит, должно быть, состязаются. — Ну а ты что здесь делаешь? — Кот говорил.

Кузьма с его дерзкой осанкою и усмешкой в глазах непокорных стоит и к комиссару руку протягивает.

— Пистолет!.. — говорил он.

Комиссар еще выдержал паузу, и была тишина гнетущей или полной гротеска проходящего времени, и вот наконец, не оглядываясь, говорил кому-то:

— Пойдешь сейчас к дежурному, скажешь, чтоб отдал ему пистолет. Скажешь, Кот приказал.

Кузьма Задаев вздохнул облегченно, хотя и почти не приметно. Длинноволосый инспектор Задаев теперь своего добился, должно быть. Он всегда умел добиться своего — этого уж у него не отнимешь.

23

Сверху продолжало громыхать, тревожно и глухо, в минуту по нескольку раз. С потолка осыпалась местами какая-то труха и штукатурка, но Ш. это не слишком беспокоило. Он нашел себе место и не собирался никому его отдавать. Ф. пребывал в своем излюбленном равнодушии, в позе на корточках и с закрытыми глазами, со спиною прижатой к холодной стене. Существование свое решил укреплять он изощренной арматурой безверия, к тому же еще порою решался он держать пред собою экзамен на высокое звание недочеловека. Поодаль группами здесь еще сидели люди, также пережидавшие обстрел. И была канонада нового дня наступившего как будто какое-то свинцовое предисловие.

— Ты тут спишь, а у меня там машина гибнет, — говорил Ш. в сердцах его и в содрогании.

— Люди гибнут за металлолом, — отозвался Ф. со своим бездыханным сарказмом. Глаз он решил не открывать до тех пор, пока не совладает со своим скоротечным отвращением к миру и к своим окаянным мгновениям. Он засунул руку за пазуху и потихоньку примерился к рукояти спрятанного там оружия. Он почувствовал тепло рукояти, и ему было хорошо от этого тепла.

— Если мы Ротанова не найдем, — говорил Ш. полувстрепенувшимся и дрогнувшим своим голосом, — все наши усилия — псу под хвост.

— Ты его еще не искал, — не согласился Ф.

— Здесь же тебе город, — говорил еще Ш., - здесь на каждом шагу могут за яйца повесить.

— Не шагай, — только и отрезал Ф.

Мимо двое прошли лет двадцати пяти, оба небритые, у обоих повязки нарукавные офицеров гражданской обороны, идут и на сидящих людей смотрят. На Ш. взглянули неприязненно и дальше направились, и Ф. у них интереса не вызвал, а ведь искали кого-то, и только белки их глаз нетерпеливых в полумраке антикварно и жидко поблескивают. У двух теток спросили документы, но почти не стали разглядывать те, вскоре вернули и прочь двинулись. У Ш. его расхристанное сердце билось мимолетной и гулкой тревогой.

— Если бы это время поскорее подохло… — беззвучно только сказал себе Ш. Он смотрел на неверные огни керосиновых ламп, подвешенных на крюках у стены. Ему ничего не стоило назначить в свои фавориты все самое безнадежное и бессодержательное, тогда, по крайней мере, было бы чем пополнять его избранные каталоги причудливости. Отечеством ему было отчаяние, родиной — негодование, в сердце своем и смысле своем сознавал Ш. Он всегда умел предугадывать самые трагические сценарии своего ничтожного обихода. И он еще всегда состоять пытался избранным сторонником беспокойства и безволия.

— А скажи, мне, Ф., что для тебя есть счастье? — спрашивал еще Ш. С сугубою конфиденциальностью содержания спрашивал.

— То, что для тебя блевота, — только и огрызнулся Ф. с дерзкой непокорностью его произвольного голоса. Временами он все же бывал несомненным сторонником катафатической теологии.

Ш. помолчал, и вдруг с места вскочил, и в глубь бомбоубежища двинулся. Любопытно было взглянуть ему на все изношенное простонародное быдло, говорил себе Ш., собравшееся здесь пересидеть опасное время. Он и шагал, с брезгливостью рассматривая расплывшихся теток, потертых старикашек, замызганных подростков, он шел, временами пригибаясь под невысокими закопченными кирпичными сводами. Шагал он.

На место Ш., на краешек скамьи, втиснулись две женщины, мать и дочь, должно быть; Ф. покосился на них через полуприкрытые свои веки.

— Если бы потом картошечки достать… — говорила старшая. — Скорей бы уж это закончилось.

— И что? — равнодушно отозвалась дочь.

— Отварить бы можно было.

— Зачем? — говорила молодая собеседница.

— Маслицем заправить.

— У тебя есть масло?

— Тоже бы достать.

— Перестань, — только и просила девушка.

— Поговорить нельзя, что ли?! — возражала мать.

Снова вернулись двое небритых с повязками, остановились и женщин разглядывают.

— Ну что? — наконец говорил девушке первый.

— Что?

— А ну-ка, пошли с нами, — снова говорил тот.