Непокорный алжирец. Книга 1 - [36]

— Он не из тех ли смельчаков, которые вчера грозили нам ножами? — спросил толстяк.

— Точно, он самый! — подтвердил подставивший ножку. — Попался, свинья! — и резко пнул Мустафу в живот.

— Покрепче надо… Вот так! — сказал со смешком толстый, показывая, как надо бить.

От нестерпимой боли у Мустафы потемнело в глазах, В другое время он не спустил бы обиды, даром что был один против троих. Но сейчас он думал лишь о том, как поскорее добраться до Старого города. Мустафа сдержал себя и, пересиливая боль, попытался уйти.

Толстяк снова схватил его за шиворот:

— Стой, не уйдёшь!

Старушка-француженка, нагруженная сумками с провизией, попыталась защитить Мустафу.

— Отпустите парня, безобразники! Перепились и лезете в драку. Не стыдно вам?!

— Иди, божья угодница, куда шла! — огрызнулся толстый. — На свои деньги пьём, не на твои — тебе что за дело?!

Вокруг моментально собралась падкая на зрелища толпа любопытных, большинство французов. Мустафа понял — добром ему не уйти и силой рванулся в сторону.

— Убери-ка руки!.. Я тебя не задевал! — крикнул он.

На Мустафу набросились все трое. Кто-то из зевак-французов насмешливо бросил:

— Эх вы, трусы! С одним щенком справиться не можете!

— А ты чего стоишь, опустив голову? — сказали из толпы по-арабски. — Дай им как следует!

— Ну-ка, я его сейчас… — пробормотал подогретый выкриками толстяк, намереваясь схватить Мустафу.

Мустафа успел увернуться и, изловчившись, нанёс ополченцу сильный удар по мягкому, словно тесто, боку. Тот побледнел и зашатался. Мустафа приготовился рассчитаться с зачинщиками ссоры, но в этот миг третий молодчик, до сих пор не принимавший участия в драке, опустил кулак на его голову. В кулаке, видимо, был зажат кастет: у молодого алжирца плетьми повисли руки, всё завертелось перед глазами. Второй удар поверг Мустафу наземь.

3

Медикаменты и хирургические инструменты давно были уложены в дорожный саквояж. Доктор Решид то и дело озабоченно посматривал на часы. Уже половина седьмого, а Мустафы нет; через час опустят все шлагбаумы у контрольных постов и без специального разрешения коменданта из города никого не выпустят до рассвета.

Подождав ещё минут десять, доктор решительно вышел из больницы и сел в санитарную машину — в конце концов до Орлеана он сумеет добраться и без провожатых.

Селение находилось всего в тридцати шести километрах от города, у северного подножия одного из горных хребтов, каменным караваном тянувшихся до самой Сахары. Когда-то оно называлось Азера, но лет пятьдесят назад колонисты за гроши скупили земли бедняков-феллахов, часть которых ушла в горы, а часть осталась батрачить у колонистов в новом посёлке, получившем громкое название — Орлеан.

Решид бывал в Орлеане не один раз. Прямую как струна дорогу, обсаженную садами, можно одолеть за какие-нибудь тридцать минут, но сейчас доктор потратил целых полтора часа. Дважды его останавливали контрольно-пропускные посты, и дважды он, нервно покусывая губы, должен был молча наблюдать, как бесцеремонные солдаты деловито, неторопливо роются в машине.

Только в сумерки попал Решид в селение. Миновав маленькую церковь, почти скрытую за стеной стройных тополей, свернул с дороги и направил машину к восточной окраине, где на отлогом склоне холма виднелась школа. На полпути ему преградили дорогу два человека, в одном из них доктор узнал Бенджамена. Он сел рядом с доктором, и машина тронулась к его дому.

Решид не задавал вопросов, но по лицу учителя видел, как тот встревожен известием об исчезнувшем проводнике. Пока они ехали, совсем стемнело. Вокруг не было ни одной живой души. Машина бесшумно вошла в раскрытые настежь ворота обнесённого забором просторного двора.

Бенджамен провёл гостя в большую комнату на втором этаже. Обстановка её удручающе подействовала на доктора. Круглый стол и четыре стула посредине, в простенке между окнами, выходящими на восток, ещё один — письменный, заваленный книгами, книги и затрёпанные стопки журналов в старом канцелярском шкафу у правой стены, давно вышедший из моды диван — у левой, чадящая керосиновая лампа… Всё подавляло своей убогостью.

Скрывая острое чувство жалости к Бенджамену, Решид шутливо произнёс:

— О-о! Чем не банкетный зал!..

— Сейчас организуем и банкет, — отозвался Бенджамен, прикручивая фитиль в лампе. — Располагайтесь на диване.

Старик, встречавший их во дворе, накрыл стол скатертью, расставил блюда и горшочки с едой, несколько бутылок вина, доктор добавил к ним коньяк.

За ужином Бенджамен заговорил о настроениях в алжирском селе.

— Не только среди арабов, даже среди французов растёт число недовольных войной. И это вполне закономерно. Всякий здравомыслящий человек задаст себе в конце концов неизбежный вопрос: в чём причина этого варварства? Почему попираются человеческие права целого народа и жестоко истребляется сам парод? За то, что он требует возвращения своих законных прав? Требует восстановления справедливости и гуманности? За это?.. — Бенджамен бросил на доктора быстрый взгляд. — Именно за это. Иных причин нет. Но ведь это признак политического вырождения, душевного убожества. Я француз. Но поверьте, при виде всех этих гнусностей мне стыдно, что я француз. Ей-богу, стыдно!.. Вчера вечером в ресторане я случайно заговорил с одним манором. Он мне рассказал, что в Кабилии задушили в дыму население целой деревни, спрятавшееся в горной пещере! Ни одного человека, по его словам, не осталось в живых. А ведь там были старики, женщины с грудными детьми. Чем не гитлеровские душегубки?! А майор рассказывал так, словно гордился содеянным. Повернётся ли после этого язык назвать его человеком? Да это какой-то Картуш