Непочетник - [3]

А к ней он, правда, прилепился вот как, я и не видала в крестьянской жизни. Видела, жалеют мужья своих жен, да все не так: когда приласкают, а когда и побранят и в зубы съездят, всего бывает, а тут не то что в зубы, а и слова-то грубого не скажет никогда. Чем это она его приворожила так? думаю. Ничего в ней и особенного-то нет -- бабенка как и бабенка.

Дальше -- больше. Мне на такое обхождение их и глядеть-то противно стало; стала я подумывать, как бы расхолодить их, стала случая такого подбирать.

Один раз, около покрова уж, ушла молодуха в гости к своим родным, осталась я одна с Николкой и говорю ему:

"Ну, сынок, долго ли у нас такие порядки будут?"

"Какие" -- спрашивает он.

"Да твоя-то плеха до кех пор будет тобой верховодить?"

"Как верховодить?"

"Да так, ишь она какую власть взяла, мне ей слова никакого нельзя сказать и ты ничего не говоришь. Разве хорошо это?"

"Да что ж мне говорить-то ей, коли она ни в чем не виновата?"

"Да чтоб власть свою показать, что ты муж ей, -- говорю, -- а то она зазнается так, что с ней после и не сообразишь".

"Так что ж мне теперь, по-твоему, делать?"

"Да что другие мужья делают", -- говорю.

"Другие то дерутся с женами, так и мне теперь драться со своей?"

"А что ж за беда, спесь сбить не мешает. Не хрустальная она, чай, от кулака-то не развалится".

Так и выступил из лица весь Николка, а на глазах слезы заблестели.

"Спасибо, -- говорит, -- не ждал я от тебя, матушка, этого. После этого какая же ты мать?"

"А что ж такое?"

"А то, -- говорит, -- я таких слов от лихого ворога слышать бы не желал, а не то чтобы от матери".

Не знала я, что сказать ему на это, только вижу, обиделся мой парень шибко, так шибко, что никогда я его до этех пор таким обиженным не видала: и плачет, и трясется весь, и лепечет незнамо что.

– - Ишь, какой привередливый, -- молвил, тряхнув головой, старик, -- из молодых, да ранний!

– - Чудак какой-то! -- сказал Левоныч и опять сплюнул по-своему.

– - Наступила зима, -- опять продолжала старуха. -- Ну, думаю, не переменят ли мои молодые своего обращения: целый день в избе, целый день на глазах друг у друга, може, что и выйдет. Но не тут-то было, все по-прежнему пошло. Меж собой у них смехи да шуточки, а я все у стороны, да еще мало того, -- молодуха-то все больше и больше на меня косыриться начала, -- бывало, хоть молчала, а теперь и поворачивать начала да огрызаться. Вижу, дело из рук вон, один раз и говорю я Николке:

"Что это только у нас творится в доме, господи боже! Так ли нам жить-то надо? Ведь нас всего-навсего три зерна, нам бы надо такой порядок вести, чтобы люди, глядя на нас, радовались".

"А кто же, -- говорит Николка, -- виноват этому?"

"Да уж, знамо, не я", -- говорю.

"Погляди хорошенько".

"Что глядеть, видно, уж если-я и проштрафилась чем, так с меня и взыскивать нельзя: я мать ваша и всему дому голова".

"Ты так и думаешь?"

"Так и думаю", -- говорю.

"Вот в том-то и беда вся, -- говорит Николка. -- Старшой грешит и думает, что он имеет праву на это, а меньшой, глядя на него, считает, коли старшой блудит, а мне сам бог велит; от этого все горе-то и выходит".

"Так что ж теперь делать мне?" -- спрашиваю.

"Побольше молчать да поменьше ехидничать".

"Так и подняло меня всеё. Это мне-то перед вами молчать? Ах вы, такие-проэтакие, да мне из-за этого и от бога грех и от людей стыд будет! Нет, -- говорю, -- это далека песня".

Так мы ни до чего и не договорились в этот раз, и жизнь наша ничуть не изменилась. Молодухе нужно было скоро родить; Николка еще больше стал перед ней расстилаться; глядишь-глядишь, бывало, на них, плюнешь да отвернешься в сторону.

Прошла так зима, наступила нонешняя весна. Молодуха последнее время ходила; Николка так за ней и увивается, делать ничего не дает, все сам: и пашет сам, и боронует сам, а она сидит в избе да то рубашечки шьет, то одеяльце собирает, все это к родам-то готовится. Гляжу я на нее, так меня досада и разбирает. Что это за новости, думаю, разве в крестьянстве так полагается? Это господам туда-сюда, а нашему брату разве можно: у нас бабы всегда до последнего времени работают, особливо в старину, тогда не разбирали; бывало, и с косой и в жнитво раживали. Моя мать, покойница, умерла в лесу от родов-то: приехала за дровами, стала накладывать, а ее час в это время пришел, ну и отдала душу богу. Я сама за сохой в поле выкинула да шесть недель после этого вылежала, а она что за фря такая, что работать не хочет… Один раз поехал Николка горох сеять, и опять один; вижу я это и говорю: "Ну-ка, будет тебе барыней-то сидеть, давай-ка картофель на семена разберем…" Послала я ее в подпол мешки подавать да насыпать мне, а сама стала принимать их. Вытаскали мы мешки, вылезла моя молодуха из подпола да как пошатнется. Я гляжу что это она, а она валится, валится да на коник как плюхнет и заохала. Я думала, ее время подходит, за бабкой сбегала; пришла бабка, оглядела ее. "Нет еще, -- говорит, -- родить ей рано". -- "Чего ж это ты, -- спрашиваю я у молодухи, -- раскисла-то?" -- "Да на животе нехорошо больно", -- говорит она, как больная словно, да только не верится мне это, кажется, что притворяется она, да и все тут.