Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - [108]

.

В двадцатых годах XVI века острая и смелая критика папства мобилизовала немецкие мирские сословия на борьбу с церковным феодализмом. Поношения папского Рима, которым Лютер предавался в конце тридцатых — начале сороковых годов, имели уже совершенно иной смысл. Речь шла об идейном вооружении одной группы феодалов (протестантских князей) против другой (епископов, аббатов и ландсгерров-католиков). Лютер пытается натравить Карла V на Ватикан (памфлет «Папы Адриан IV и Александр III против императора») и довести до крайней непримиримости отношения князей-разноверцев. Сарказмы по адресу ландсгерров-католиков (Георга Саксонского, Альбрехта Майнцского) более всего ему удаются. Подлинным мастером народного языка Лютер обнаруживает себя в памфлете «Против Ганса Колбасника», высмеивавшем ренегата виттенбергской реформации герцога Генриха Вольфенбюттеля.

Многие антипапистские сочинения старого Лютера вошли в сокровищницу немецкой бурлескной литературы; не только в XVI, но и в XVII веке они заставляли читателя хохотать и дивиться меткости лютеровского слова. Это не должно, однако, заслонять неприглядного общеидеологического содержания «поздних памфлетов»: они углубляли уже не реформацию, а политический раскол Германии. Они были литературным предвестием приближающейся религиозной войны[70].

Католические враги Лютера не раз утверждали, что его брань и сарказмы скрывали под собой «мучения нечистой совести». Чего же совестился старый Мартин? Да просто того, говорили католики, что он учинил в Германии реформацию.

Заключение это откровенно тенденциозно. Оно опровергается многими прямыми заявлениями Лютера, не считаться с которыми можно было бы лишь в том случае, если бы реформатор был откровенным лжецом. Неистовые поношения папистов действительно выдавали усилившиеся нравственные терзания Лютера. Однако относились они не к реформации как таковой, а скорее к неспособности продолжить реформационный процесс. Сужение первоначальных реформаторских замыслов до масштаба княжеских интересов, подчинение церкви безответственным и циничным земельным государям — вот что тревожило совесть старого Мартина. Можно сказать, что реформатор вымещал на римском духовном владыке свою собственную капитуляцию перед светскими феодальными господами.

Собравшийся в 1545 году Тридентский собор продемонстрировал несломленную мощь папства. Он отверг все предложения о союзе с протестантами, подтвердил самые неприемлемые для них догматы и вместе с тем нацелил церковников на полутайное, гибкое заимствование ряда завоеваний, достигнутых «немецкими еретиками» в «мирской этике», образовании и организации благотворительности… Реформатор не мог этого не видеть, но и изменить направление своей проповеди тоже не мог.

К чести Лютера надо сказать, что он не цеплялся за трон «виттенбергского папы». В иные моменты реформатор с мудрой горечью говорил друзьям: найдете себе нового Лютера; миссия моя достойна и правильна, но я уже не годен для нее; благодарение богу, который дал мне начать одно из великих дел, но пришла пора за немощью освободить меня от него. В 1544 году старый Мартин дважды обращался к мирянам-нововерцам с просьбой не молить бога о его здоровье и долголетии, а в одном из писем признавался, что желал бы прожить остаток дней «просто стариком».

* * *

В ночь ухода из Ясной Поляны Лев Толстой записал в своем дневнике (малом, тайном): «Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы прожить в уединении и в тиши последние дни своей жизни…»

Стремление это не чуждо было и Лютеру. Больной и дряхлеющий бюргерский сын испытывал беспокойство и желание исчезнуть из Виттенберга. Он не заблуждался насчет того, что переезд в новое место повлечет за собой смерть. Он видел в смерти освобождение от мирской жизни и притом единственно возможное, поскольку — в отличие от Толстого — уверен был, что никакой «немирской жизни» по эту сторону гробовой черты нет и не может быть. В конце 1545 года Лютер затеял трудно объяснимые поездки в Цейсс, Мерзебург и Лейпциг. Виттенберг угнетал его и казался средоточием бренной мирской суеты.

У этого чувства были, правда, и весьма реальные, прозаические основания.

К 1545 году Виттенберг стал для Лютера горьким упреком, повседневным напоминанием о неуспешности его церквостроительных усилий. В двадцатые годы сюда устремлялись за идеями, теперь прибывали за инструкциями. В университетских аудиториях царила казенщина; жаркие теологические споры заглохли. Студентов коштовалось немало, но среди них незаметно было ярких и пытливых умов.

В среде виттенбергских обывателей получило распространение карикатурное и пошлое «ультралютеранство», которое возмущало доктора Мартинуса едва ли не больше, чем самые оголтелые выходки теологов-романистов. В ход пошло грубое упрощение тезиса о «спасительности одной только веры».

Парадокс действенной веры (главный для лютеровского богословия) был просто отброшен. Учили, что для оправдания довольно и мечтательного упования на милосердие божье, а делать совсем ничего не надо: верящий лентяй так же угоден небу, как и усердный работник; верящий преступник — как и праведник. «Закон Моисея мертв для христиан», а потому дозволены и ложь, и воровство, и прелюбодеяние — «пусть только сердце пребудет набожным». Все грехи верующего отпущены заранее, а потому не надо ни раскаиваться, ни нести наказание за проступки.