Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - [141]

«По польским известиям, при Равиче, Костюшко отправил свой авангард 9000 человек, 1500 регулярных, чтоб чрез всю ночь шармицировать и тревожить прусское войско; сам следовал за ним для атаки под утро. В мятежнике довольно искусства! Авангард пришел днем, начал и был побит. Он должен был отойти»[1333].

Насколько мыслями он там, на берегах Вислы, видно из короткого письма «племяннику» Хвостову, написанному 21 июля из все того же Немирова:

«Возвышающийся ослабевает возвышенных понижением. Понизя, не дает им возрасти, ничтожит их дарования. Факционный[1334] тогда лишь согласен с патриотом, когда личная нужность его к тому побуждает. Иначе они всегда в несмежной параллели. Фортуна вертит щастьем как колесо спицами и…

Долго ли мне не войти в мою сферу? В непрестанной мечте: паки я не в Польше, там бы я в сорок дней кончил…»[1335]

Но чудес не бывает, во всяком случае, полководец наш не ощущает их приближения и все в тот же плодотворный день 24 июля из Немирова посылает прошение государыне:

«Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу всемилостивейше уволить меня волонтером к союзным войскам[1336], как я много лет без воинской практики по моему званию…»[1337]

В этот же день он отправил аналогичное письмо и к фавориту[1338]. Однако уверенности в благополучном ответе у него не было, и Суворов снова жалуется в письме к де Рибасу от 5 августа:

«Вы меня забыли; уж несколько недель как я не получаю от вас известий, да еще в такое трудное время, когда я против моей воли покидаю родину. Нестор[1339] продолжает принимать во мне большое участие. Граф Безбородко с начала был за меня, но поддерживал слабо по обычаю своих земляков…» [1340]

На следующий день настроение Суворова ухудшилось – и он пишет де Рибасу:

«Жизнь мне в тягость, я перешел Рубикон и не изменю себе. Уже несколько лет как мне все равно где умереть: под экватором или у полюсов. Когда я буду празден, явлюсь с заступом в ваше Гаджи-бей[1341]; но не смотря на это я не сделаюсь инженером, не будучи таковым, я был солдатом в продолжении полувека…»[1342]

И в этом же письме снова всплывает тема Костюшко:

«…чудо чудное: Костюшко в Воле, под Варшавою, поляки, по слухам, славно дерутся там в стычках с Прусским королем, которому должно бы их побить в несколько дней в генеральном сражении. Увы мне с любовью моей к отечеству – интриги препятствуют мне ее выказать…»[1343]

И снова Суворов отдает должное храбрости и искусству польского вождя. Особенно приятно ему, что повстанцы, наполовину состоящие из новобранцев, бьют профессиональные прусские войска, да еще предводимые их королем. Сразу видно ему, что Фридрих Вильгельм II – слабая тень своего великого дяди, так как растрачивает силы на мелкие столкновения, вместо того чтобы решить все сразу в генеральном сражении. А вот он вынужден быть только зрителем чужих успехов и чуждых неудач.

Но зря он ропщет: в далеком Царском Селе за четыре дня до того, как он вывел эти строки своим бисерным почерком на листе голубоватой почтовой бумаги, богиня Фортуна снова повернула свое колесо и императрица Екатерина II взяла 2 августа перо, чтобы написать своему полководцу:

«Граф Александр Васильевич! Письмом вашим от 24 июля, полученным мною сего утра, вы проситеся волонтером в союзную армию. На сие вам объявляю, что ежечасно умножаются дела дома и вскоре можете иметь тут по желанию вашему практику военную много.

Итак не отпускаю вас поправить дел[а] ученика вашего[1344], который за Рейн убирается по новейшим вестям [1345], а ныне, как и всегда, почитаю вас отечеству нужным, пребывая к вам весьма доброжелательна.

Екатерина»[1346].

Что же должно было случиться, чтобы это письмо было написано? Да ничего особенного, просто война расставила все на свои места: его придворные гонители, три года побеждавшие Суворова на паркете Зимнего дворца, обанкротились на театре военных действий. События развивались следующим образом: 20 апреля главнокомандующим был назначен Репнин, но президент Военной коллегии Салтыков оформил это назначение так, чтобы реальной власти ему не давать, а руководить всем самому из Петербурга. Князю даже до 28 июня не разрешали покинуть Ригу, где он был генерал-губернатором, и прибыть к войскам не то что под Варшаву, но даже и в Брест-Литовск. Все операции проводились приказами Салтыкова и им же назначенными генералами. В такой ситуации В. А. Зубов мог играть известную роль в угоду брату, о чем и писал Суворов 14 июня де Рибасу, сетуя на «злодеев» при дворе. Но такой образ действий стал приводить к тому, что кампания затягивалась, что было странно при явном перевесе в силах, отсутствии других театров военных действий и вступлении в дело пруссаков. Первый «раскат грома» прозвучал в Царском Селе как раз в эти дни, как видно из письма нашего героя от 20 июня де Рибасу: он получил какой-то секретный документ от генерала В. В. Энгельгардта, который:

«…вчера проехал здесь к Графу Ивану Петровичу Салтыкову, чтобы командовать кавалериею. Граф Платон Александрович Зубов получил выговор за то, что ее поручили мальчику[1347]. <…> Графом Николаем Ивановичем Салтыковым более других недовольны. После Варшавской резни, число жертв которой доходит до 4 000, двор не имел от него вестей около месяца. <…> Князь Репнин не хотел вступать в Литву без достаточно сильного корпуса, а как получил его, то сие и исполнил, а где он теперь, у нас не ведают…»