Неписанный закон - [33]

Можно было бы вернуть моему клиенту те 10 тысяч долларов, которые отняли от него, и близок час, когда подобные иски будут признаваться судом.

Адамс взглянул на Карла и, проведя рукой по его сгорбленной спине, продолжал:

«Ничем не выпрямишь эту сгорбленную спину, нельзя влить свежия силы в этот измученный тяжелой работой организм. Маленькая завядшая Катрина, последние силы которой, быть может, в эту самую минуту уносят слезы, даже если и выживет, никогда уже не выпрямит свою согбенную спину, хотя бы и заговорила совесть у людей, стоящих во главе правительства. Вознаграждать их теперь слишком поздно, но мы обязаны обеспечить их наследникам и ближним справедливые и безопасные условия жизни и труда, и все, живущие трудом, имеют право требовать этого от правительства, которое они содержат. Правительству, обвиняющему теперь этого человека, не мешало бы обсудить, что оно сделало для старика, какие оно дало ему блага, на основании которых оно считает себя в праве требовать от него повиновения.

С того самого дня, когда вы поручили мне защиту Карла Фишера, ваша милость, я постепенно пришел к убеждению, что каждый заключенный, вырванный из безымянной толпы, предстает перед нами не как преступник на суд и осуждение. Совсем нет. Он лишь плод существующих условий. Он не единичный преступник, которого необходимо удалить из общества, он является лишь пятном на политическом теле, болезнь которого приняла такие размеры, что невозможно теперь ошибиться в её диагнозе. Не безумие ли устранять нагноения по мере их появления, не стараясь в корне излечить болезнь, порождающую их? Во всех этих случаях нам лишь устраивают очную ставку с грехами, взлелеянными нами втихомолку. Мы все так близки друг другу, что представляем одно сплоченное целое. Вес мир является соучастником каждого преступления, каждого проявления страдания, каждого проклятия; песни, каждого благородного воззвания, и тот, кто оформляет их, является лишь глашатаем своего поколения. Когда мы посылаем жертву на виселицу, мы тем самым приносим невольную искупительную жертву за наши грехи.

До тех пор, пока возможно будет существование людей, более несчастных, нежели мы, ваша милость, мы не будем лучше худшего представителя человечества. И вы, и я, мы оба принадлежим к той части общества, которая требует защиты от индивидуумов, готовых на мошенничество, на убийство или кражу, наконец, от той массы, которая ежеминутно готова восстать. Я пришел к убеждению, что то общество, которое само не совершит переворота при виде человека, выбивающегося из последних сил из-за куска хлеба, никогда не найдет себе защиты от мелких нападок и в конце концов будет свергнуто».

– Прошу вас, мистер Адамс, говорить по короче и не затягивать речь, – произнес судья холодным почти угрожающим тоном.

Пораженный враждебным тоном судьи, Адамс пристально посмотрел на него. Он понял, что проиграл дело, и сердце болезненно сжалось у него. Он взглянул на Карла, затем опять на судью. Он был страшно бледен. Казалось, сердце было парализовано. Он попробовал опят говорит, но произнес только несколько неуверенных, бессвязных фраз. Он тотчас же остановился и сел, тупо глядя в пространство. Как это случилось? Недавно еще он прочел в глазах судьи, что Карл будет освобожден. Теперь же он был олицетворением холодного судейского гнева. Адамсу не долго пришлось ждать разгадки этой резкой перемены.

– Я все время слушал вас, мистер Адамс, пока вы сами не погубили вашего дела софизмами. Вы заставили меня пожалеть о том чувстве сострадания, которое возбудили во мне к этому несчастному, вы указали мне те дебри, в которых, благодаря вам, я мог бы заблудиться. Нарушители закона должны нести заслуженную ими кару. Такими речами, как ваша, если их во время не осудить и не покрыть позором, легко можно привести невежественные и злонамеренные классы на путь к анархии.

После этого выговора всегда сдержанного судьи, раздосадованного речью защитника, последовал приговор, которым Карл Фишер приговаривался на шесть лет принудительных работ в Синг-Синге.

Затем заседание было закрыто, судья и клерк покинули зал, за ними удалились товарищ прокурора и стенограф, все еще улыбаясь при мысли о строгом выговоре, сделанном молодому адвокату. Увели и Карла. Адамс, шатаясь, поднялся со стула и, обернувшись, проводил его глазами. Он несколько минут простоял в каком то столбняке, он ощущал боль в сердце. Затем надел пальто и шляпу и вышел из залы.

При выходе на улицу, кто-то тронул его за рукав. Он оглянулся, перед ним стояла Лу. Он видел её оживленное, полное сочувствия личико неясно, точно сквозь какой-то туман.

– Зачем вы здесь, черт побери? – спросил он, не отдавая себе отчета в своих словах. Девушка моментально отшатнулась от него, как будто бы он ее ударил.

– Я должен поехать куда-нибудь, – промолвил он, делая попытку извиниться за свою грубость, – я не в состоянии разговаривать с кем бы то ни было теперь. Все кончено, Лу.

Он быстро зашагал и бесцельно направился по Бродвей. Лу не спускала с него глаз. Гнев, сочувствие и беспокойство боролись в её сердце за преобладание. Минуту спустя, она торопливо нагоняла его и, поравнявшись с ним, заговорила с ним, как ни в чем не бывало: