Неожиданный визит - [194]

— Вы не знаете, он был женат? — спрашиваю я.

Мужчина задумывается.

— Об этом мы с ним не говорили. Больше о картинах. Я никогда не был ни в картинной галерее, ни на выставках. И все же мне было интересно. На его тумбочке стояла цветная репродукция. Хорошо была сделана. Я, знаете, печатник, работаю на офсетной машине и кое-что понимаю в красках. Название картины я запомнил: «Девушка в кружевной накидке» Гойи. Старая была репродукция, вся в пятнах. Он как-то положил ее мне на одеяло. А на ней едва можно было что-то разглядеть. Но он, видно, не замечал ни разводов, ни пятен от сырости. «Какой беззащитной она выглядит, — говорил он, — и как художник сумел передать руки. Они образуют центр композиции. Так на всех хороших картинах». Пока профессор с таким чувством рассказывал, я все время кивал. Ему это нравилось. Вот только забыл спросить, где висит оригинал. Обязательно хочу посмотреть.

— Кажется, в Париже, — отвечаю я.

— Жаль, — говорит мужчина.

— Ковальский умер, — говорю я матери дома. В моих руках — увядшие астры. — Как жаль, что я не пришла туда раньше.

Мать возражает:

— Что ты, он совсем этого не хотел. Он же лежал с катетером. Говорят, стоял тяжелый запах и лицо у него было совсем желтое. Элли туда ходила. Ты что, не помнишь, каким самолюбивым был Ковальский? Когда бывал у нас, всегда садился так, чтобы свет не падал ему на лицо… хотел скрыть морщины.

Я говорю:

— Когда он умирал, он будто бы звал: «Гертруда, Гертруда!»

Мать морщит лоб.

— Гертрудой звали его первую жену. Фашисты отправили ее в газовую камеру в концлагере. Вместе с его маленьким сыном. После сорок пятого он снова женился. Его жена была на тридцать лет моложе. Она умерла в августе от инфаркта. Ты же ее знаешь, детка. — Мать смотрит на меня укоризненно и развязывает фартук. — Такая высокая, полная, с серыми глазами навыкате. Говорят, когда она упала на садовой дорожке, Ковальский беспомощно стоял над ней, вместо того чтобы позвать врача. Она всегда все делала сама. Он только и знал что свою живопись, своих студентов и опять свою живопись. Да еще партсобрания до ночи. Беда с таким мужем. Видишь, а под конец зовет первую жену…

Мать всхлипывает. Через некоторое время она говорит:

— Интересно, Анна знает? Они знакомы уже полвека. Только поговори с ней сперва о чем-нибудь другом.

Анна, улыбаясь, достает из моих волос увядший лист клена. После прошлогодней аварии она ходит с двумя палками. Я хочу ей помочь, но она меня отталкивает:

— Пусти, я сама!

Узнав, что Ковальский умер, она садится, вся как-то сжимается, становится совсем маленькой. Ее седая голова дрожит. Вдруг Анна говорит:

— В такие моменты я всегда спрашиваю себя: когда же твоя очередь? Мне скоро восемьдесят три. Ковальскому было всего семьдесят девять.

— Извини, — говорю я и встаю.

— Сядь! — приказывает она. — Не знаешь, он долго мучился?

— Не знаю. Говорят, умирая, он звал свою первую жену и бредил вагонами, набитыми трупами.

Взгляд Анны становится печальным.

— Это воспоминания. От них не отделаешься. В лагере мы часто проходили мимо таких вагонов. Заглянешь, а там опять трупы. Потом вскоре забываешь. Мы бы не выжили, если бы не забывали. — Ее голос падает. — А теперь, через столько лет, даже отдельные лица вспоминаются. Хотя тогда и видела-то их мельком. И все же хорошо, что есть эта память: значит, никто не забыт.

Анна закрывает лицо руками, большими и узловатыми. Потом она тихо говорит:

— Веришь ли, девочка, я даже знаю одного товарища — Петерса, Карла, который от этого совсем помешался, Он выдержал в Вальдхайме десять лет, а теперь, почти тридцать лет спустя, воспоминания настигли его, и он не смог с ними справиться.

Я отхожу к окну.

— Анна, ты видела картины Ковальского?

— Нет, нацисты сожгли их. Одна называлась «Красноармеец с мечом». Ею Пауль особенно гордился. Он часто описывал ее мне. Уверял, что использовал семь оттенков белого цвета. И я ему верю: Ковальский был тонким наблюдателем. Но… картины сожгли, и он перестал писать. Вероятно, для него это был страшный шок.

Я говорю:

— Ребенком я часто сидела у Ковальского на коленях, и мы рассматривали репродукции. Однажды мать принесла мне две новые — Репина и Левитана. Он поправил композицию шариковой ручкой. Ковальский называл это «исправить рукой мастера».

Анна невольно улыбается:

— Да, он был немного самонадеян, наш Пауль. Говорят, когда Красная Армия ночью освободила Вальдхайм, он высунулся с нар и спросил: «Они уже узнавали обо мне?» Как будто русским больше делать было нечего в ту ночь… Ему сказали, что нет, и он снова заснул.

Я удивленно смотрю на Анну. Она замечает мой взгляд и быстро продолжает:

— Но старик был все же большая умница. Он очень много знал и умел работать. Его письменный стол всегда был завален книгами. И кресла и диван тоже. Чтобы сесть, надо было расчистить себе место. Однажды он мне сказал: «Привычка мыслить, Анни, вот что меня спасло. Если бы у меня не было духовных интересов, я бы не выдержал в одиночке».

Анна пристально смотрит на меня. Я говорю:

— Иногда мне кажется, что я очень вялая, несобранная. Словом, недостаточно организованная.

Анна задумывается. Через некоторое время она раздраженно отвечает: