Неожиданные люди - [88]

Казанчееву он звонить не стал, зная, что тот находится в отпуске, и в тот же день — в пятницу — уехал в Куйбышев вечерним поездом.

…Обыкновенно, бывая в Куйбышеве, Вадим Петрович возвращался в Лесопольск электричкой, когда с ним не было его машины, но сегодня он решил поехать теплоходом: с Волги открывался самый красивый вид на новый микрорайон.

В ожидании «ракеты» Вадим Петрович позвонил из автомата домой Капителину, чтобы узнать о новостях и сообщить свои, но телефон не ответил: видимо, по случаю субботы Капителин отдыхал с семьей на даче. Вадим Петрович хотел было тут же позвонить домой, старикам, но передумал, решив, что позвонит уже из Москвы, когда переберется туда на жительство: тогда уж наверняка будет забыта эта неприятность, связанная с Валентиной, и они помирятся…

Ракета «Надежда», приняв пассажиров — совсем немного: на палубе остались свободные места, — заурчала мощными моторами, отчалила и, разогнавшись, полетела над гладью воды, румяной от раннего красноватого солнца; позади, за кормой, углом расходились длинные, кипенно-белые буруны. Вадим Петрович стоял у правого борта, облокотившись на перила, и, вдыхая родные волжские запахи, ощущая на щеках теплый ветерок, смотрел, как медленно, словно облака из кабины самолета, проплывает мимо берег, обрамленный зеленью кустарника. Под непрерывный рокот моторов, от которых приятно вибрировала палуба под ногами, хорошо было мечтать, и голова Вадима Петровича сладостно кружилась от вереницы мыслей все о том же — о яркой, перспективной жизни в Москве, которая ждет его…

Справа по борту приближался зеленый, бугристый мысок, там, за этим мыском, Вадим Петрович знал, прятался город, а перед ним — на самом берегу, рукой подать — глядели в небо башни цветного квартала. «Надежда», забирая влево, а потом направо, сделала крутой разворот и, повернув за мыс, открыла взгляду Вадима Петровича панораму Лесопольска. Но то, что он увидел, тотчас ожгло его как кипятком: наплывавший на «ракету» куст башен-девятиэтажек с его родным для глаза Вадима Петровича силуэтом, был, как гигантской тюремной решеткой, перечеркнут металлическими стрелами и башнями высоких кранов, на крюках которых, медленно снижаясь к земле, покорно висели расчерченные белоснежными швами зеленые стеновые панели с вмурованными в них балконными дверями и окнами; верхушки же трех ближних башен были уже срублены демонтажем. И едва только сознание Вадима Петровича оценило смысл увиденной картины, в глазах его потемнело, ноги подкосились, и, прежде чем он понял, что с ним такое, он уже лежал в недвижности на палубе… Потом, борясь с головокружением, услышал голоса: «Обморок… дайте нашатырный спирт… ничего опасного… отделался легким испугом», — но значение этой фразы он не уловил.

1981 г.

ЧЕЛОВЕК ИЗ НИИ

1 ДЕНЬ ЛЕНИ МАРКИНА

Ему сорок лет, но вы ни за что не дадите ему столько, и случись вам обратиться к нему на улице, вы назовете его молодым человеком. Рост у него метр девяносто, вес — сто килограммов, и приятно располневшей фигурой он напоминает Пьера Безухова.

Стоит только взглянуть на его румяное, жизнерадостное лицо, на безмятежно-серые, с голубизной, глаза за стеклами очков, на его приоткрытые полные губы — и у вас поднимается настроение. Рассердиться, а тем более накричать на него невозможно: он обезоружит вас своей простодушной ребячьей улыбкой. Даже походка у него как у подростка-увальня: развалистая, с чуть приподнятыми лопатками и вялым помахиванием длинных рук. Впрочем, вполне может быть, что это — походка волейболиста. Когда-то, студентом, он играл в волейбольной команде, да и сейчас еще любит от случая к случаю порастрясти у сетки лишний жирок.

Говорит он тенорком, смахивающим больше на мальчишеский альт. Представляете себе такой голосок у великовозрастного дяди? И, может, поэтому сослуживцы между собой редко называют его «Леонид Сергеевич», как следовало бы величать научного сотрудника со степенью, а всегда почти — «Леня Маркин», то есть так, как прозывали его в школе и в институте.

Как у всякого человека, у Лени Маркина есть свои слабости. Он любит хорошо поспать и спит на отдельной кровати, сплошь полированной, на упругом матрасе, набитом морской травой, источающей свежие запахи. По утрам, когда его разбудит жена, он произносит спросонок: «Угу» — и продолжает лежать с закрытыми глазами, свернувшись калачиком, ощущая с той минуты утреннюю негу каждой мышцей своего большого, нежного тела и странно слыша сквозь пелену полусна свое уютное посапывание.

Так он блаженствует еще несколько минут. Потом поднимается, делает три-четыре небрежных движения руками, что означает у него гимнастику, и идет умываться.

Поскольку он частенько просыпает, а пожертвовать завтраком для него — трагедия, то времени на бритье у него не всегда хватает, и, посмотрев в зеркало на редкие белокурые волоски на своем подбородке и над верхней губой, он решает, что и так сойдет, что почти незаметно, и отправляется на работу небритым.

В лабораторию он является в чистом, наутюженном костюме, в свежайшей белизны сорочке и при модном галстуке, который может, однако, висеть вкривь и вкось на его коротковатой пухлой шее. За его одеждой тщательнейшим образом следит жена, вкусу которой может позавидовать художник-модельер.