Неожиданные люди - [58]

Этот эпизод имел некоторые положительные последствия для Вадика: его, хотя и редко, стали приглашать, вместе с Рыбаковым, на оперативки, которые проводил по пятницам Сам, а иногда Медведь. И Вадик, имея наглядную возможность сравнивать стиль руководства одного и другого, должен был отдать предпочтение Медведю: оперативки Самого носили характер грубых разносов, били людей по нервам, и они уходили с совещания злыми и подавленными; Медведь же, наоборот, голоса на подчиненных никогда не поднимал, никому не грозил, а действовал средствами логики, исподволь давя на самолюбие человека, так что каждый, кто, отчитываясь за работу, включался в диалог с Медведем, потел как на экзаменах, чувствуя, что здесь, на глазах своих же коллег-конкурентов, проверяется его инженерно-деловая компетентность, и это действовало гораздо ощутимее разносов и угроз. Оперативки эти запомнились Вадику на всю жизнь как ценная школа, где он, учась искусству управления, делал выбор для себя, как надо и как не надо работать с людьми; естественно, что Вадик, как умный человек, стиль Самого отвергал, хотя и никогда не высказывался вслух по этому поводу…

Как Вадик и предполагал, успех его работы «с колес» — и к тому же не в ущерб строительству других объектов, клуба в частности, — сильно повлиял на Стрельчука, который если и ворчал порой на Вадика за мелкие просчеты, то костерить его, как прежде, не решался. Однако Вадик не остановил на том «преодоление» Стрельчука и нанес ему еще один, психологический, удар: он пришел к нему просить рекомендацию в партию…

Мысль о вступлении в партию явилась у него как бы сама собой, когда он убедился, что при выдвижении на должность главного инженера и начальника СУ большее доверие оказывают коммунистам, но стать кандидатом партии Вадику было несложно: в партию он шел из комсомола, на стройке работал уже больше года и показал себя начальству с хорошей стороны; важно только было подыскать себе авторитетных поручителей, и мысль его нашла их тотчас же: комитет комсомола, Медведь и… Стрельчук. Вадим не сомневался, что Медведь не откажет дать ему рекомендацию, и все же он пошел к Медведю не раньше, чем сдал Отделстрою свой показательный объект («дом Выдрина», как для краткости именовали объект, стоял как игрушечка среди окружавших его уныло-бесцветных пятиэтажных домов), сдал, между прочим, на «отлично», и, подождав еще дня три, пошел к Медведю, и не просчитался: Медведь без звука тут же, в кабинете, написал ему рекомендацию и, вручая ее Вадику, пожелал ему успехов. И лишь тогда, с двумя рекомендациями в папке, Вадим отправился к начальнику участка… Когда Вадим, войдя в кабинет Стрельчука, изложил свою просьбу, Стрельчук даже опешил на мгновение, но Вадим, не дав ему опомниться, добавил как бы между прочим: «Две у меня уже есть», — и выложил на стол рекомендацию комитета комсомола, а сверху положил медведевскую. И без того красная физиономия Стрельчука сделалась багровой, пока он пробегал растерянным взглядом размашистые строчки Медведя. «Ну а почему… — начал было он, желая, видимо, сказать «у меня именно просишь», но запнулся и сказал другое: — …почему бы и нет… Тебе к какому сроку нужно? К понедельнику?.. Ладно, напишу», — и потянулся к телефону…

В тот же сезон, уже глубокой осенью, Вадик, точно в сроки, сдал под отделку кирпичную коробку клуба и поехал домой отдыхать. Полуторагодичная работа без отпуска, по десять-двенадцать часов ежедневно, основательно измотала его, и в поезд он сел с ощущением человека, сбросившего с плеч непомерной тяжести груз. Во внутреннем кармане пиджака его покоилась хрустящая, пахнущая новым коленкором членская книжечка кандидата.

Именно тогда, в дни отпуска, Вадим почувствовал, что у него имеется свой собственный, определенный взгляд на вещи, на людей, на жизнь вообще. До той поры жизненные представления его были большей частью приблизительны и смутны, и вдруг они приобрели законченную ясность зримых форм, как предметы, вынырнувшие из рассеянного ветром тумана. Эту зрелость своих взглядов он начал замечать с первого же дня приезда домой. Сидя в окружении родных за празднично накрытым столом, он слушал разговоры и расспросы, сам коротко делился впечатленьями о стройке и, глядя на мать с отцом, неожиданно подумал, до чего же они не подходят друг другу. В свои сорок пять Анна Александровна, светлоглазая, стройноликая, статная, как девушка, казалась красавицей рядом с отцом, быстро располневшим на штабной работе, и в таких несуразных пропорциях, что его фигура казалась слепленной из трех шарообразных элементов: сильно выпирающего живота, такой же формы зада и округлой, подушкой выступающей груди, которую венчала посаженная на невидимую шею круглая и совершенно лысая голова цвета слоновой кости; его чисто бритое, лунообразное лицо с маленьким носом не выражало никогда ни напряжения мысли, ни эмоций и ни каких-либо следов жизненных потрясений, которые ему ведь приходилось же переживать, оно было покойно и благообразно, как у сытого, всем довольного ребенка, так что даже когда он, бывало, сердился на кого-нибудь, покойное благообразие с его лица не исчезало, и только глаза, черные, как у сына, бешено округлялись в эти мгновения. Временами отец даже бывал неприятен Вадиму, особенно своей привычкой постоянно чавкать за столом (а ведь родители отца считались людьми интеллигентными: как-никак они были музыкантами). И Вадик вдруг подумал, что, будь он на месте матери, он бы никогда не связал свою судьбу с таким несимпатичным, скучным человеком, как отец. Впрочем, у Вадика тут же мелькнула мысль, что мать, возможно, вовсе и не нуждается в его сочувствии. Некоторые, давние еще, наблюдения уверили его в том, что мать была в свое время счастлива, но только не с отцом, конечно, а, так сказать, на стороне; в этом его убеждала внешность сестренки Вальки, сидевшей в данную минуту рядом с братом и внимавшей застольному разговору с полным равнодушием. Эта когда-то нескладно-угловатая девица, теперь уже кончавшая педагогический институт, за полтора года разлуки с Вадиком вымахала на полголовы выше матери и отца, бывших одинакового роста с сыном, но самым верным доказательством внебрачия рождения Вальки были ее зеленовато-карие глаза, каких ни у кого в семье не было. Вадик же, еще учась в десятом классе, слышал от ребят, что цвет глаз ребенка ни в мать, ни в отца означает совершенно точно, что эти глаза унаследованы от проезжего молодца, и Вадим предполагал, что этим проезжим молодцом был дядя Федя Кроткий, армейский друг отца, весельчак и гитарист, погибший в финскую войну. Во всяком случае, стоило только отцу, вспоминая при жене их совместную жизнь на границе, произнести «Федор», — и печальные глаза матери молодо и счастливо теплели, а взгляд, которым она, случалось, ласкала при этом Вальку, выдавал ее с головой… Но отец, как видно, ни о чем не догадывался, иначе бы, во время какой-нибудь из ссор с женой, хотя и не частых, но бурных, когда отец во гневе доходил до оскорблений, он бы уж наверняка не удержался, чтобы не унизить Анну Александровну упреком в ее былой неверности, да и чисто отцовские чувства, которые он проявлял по отношению к Вальке, были свидетельством его полнейшего неведения в тайне жены.