Неожиданные люди - [59]

Вадим уже давно смирился с мыслью, что в отце нет почти ничего, что стоило бы у него позаимствовать, но лишь теперь, вернувшись со стройки, вдруг понял, как безнадежно ограничен отец. Несмотря на прожитые годы и уроки жизни, он оставался тем же не знающим сомнений армейским служакой, каким его запомнил Вадик с детства. С годами менялась лишь телесная его оболочка — в направлении тучности и облысения — да прибавлялись звездочки на погонах — он был уже подполковник, — сущность же его натуры оставалась неизменной, раз и навсегда когда-то заданной, как содержимое сваренного вкрутую яйца. Отец ни в чем не изменил себе, ни в манере разговаривать с домочадцами — непререкаемо-нравоучительным тоном, — ни в жизненных взглядах своих, основанных на истинах, известных всем со школьных лет и выражаемых всегда набившими оскомину, стертыми словами, которые всегда бесили Вадика, но которые он, из привычного послушания, молчаливо сносил. И в тех же стертых выражениях он одобрял успехи сына на работе: «Молодец! Так держать!.. Отцова косточка! Твой отец тоже всегда на хорошем счету у начальства… Стройка коммунизма — это, брат, великая школа для молодежи!.. Поработаешь, выполнишь свой патриотический долг — и вернешься в Куйбышев. Здесь найдется, где применить твои знания… Найдешь свою дорогу и, потихоньку-полегоньку, двинешься вверх… Главное — не уставай трудиться. У нас, брат, трудом красен человек. Будешь стараться — заметят, а заметят — продвинут… А там, глядишь, дослужишься и до высокого общественного положения…»

Вадик знал, что под «своей дорогой» отец мог разуметь лишь служебную лестницу, под словом «продвинут» — очередное должностное продвижение, без риска, без скачков, без дерзости, как сам он продвигался в штабе Военного округа, а под «высоким общественным положением» отец, конечно, понимал какой-нибудь почетный чин, наподобие генерал-майорского, который светил ему по выходе на пенсию. Но такое, чиновничье, представление об успехе претило Вадику: столько лет тянуть скучнейшую лямку штабиста, чтобы только под занавес жизни своей быть увенчанным эфемерными генеральскими погонами («эфемерными» потому, что пенсионеру ими и покрасоваться будет негде)! Нет! Вадика такая участь не устраивала! Сам он желал дерзать, и то, к чему стремился отец — жатву успеха, — вкусить молодым, да, именно молодым! «Дорого яичко ко Христову дню, а успех — смолоду!» — мелькнул у Вадика вдруг парафраз пословицы, и он неожиданно улыбнулся, вызвав недоуменный взгляд отца, в ту самую минуту внушавшего сыну что-то крайне серьезное. И Вадику вдруг стало жаль отца, что жизнь его так рано кончилась, потому что жизнь, которой жил отец, казалась сыну прозябанием. Сам он, в положении отца, никогда бы не смирился и пошел бы на какой-нибудь отчаянный риск — но генеральские погоны, кровь из носа, он заработал бы до пенсиона! Но батя на такое не способен, размышлял Вадим. Стоило только взглянуть на его мясисто-бабье лицо, на вальяжную, с развальцей походку, чтобы понять, что батя «спекся»… Но размышления свои Вадим оставил при себе и, слушая отца, как и всегда, выражал согласие, если не словом, то кивком головы.

И вид родимого гнезда не вызвал в Вадике каких-либо сентиментальных эмоций, потому что глаз его, уже приученный к холодному анализу, вдруг разглядел под умиляющей оболочкой уюта его вещественный каркас. Он видел, какая чистота царит в квартире благодаря стараниям аккуратистки Анны Александровны, но думал о другом: насколько же тесны, убоги эти комнатенки, меньшую из коих пожертвовали Вальке, а большая — кстати, проходная — служила спальней матери с отцом и одновременно — гостиной и столовой. Взгляд его скользил по знакомым, кажется, с раннего детства скатеркам, занавескам и салфеткам, вышитым искусною рукою матери (она, уже многие годы, работала швеей на фабрике), останавливался на псевдохудожественных безделушках, вроде мраморных слоников, выстроившихся дугой на верху этажерки, оценивал сомнительную ценность висевшего на стенке старинного ковра с изображением скачущей тройки, а видел не сами предметы, а скрытую за ними устарелость меблировки: эту громоздкую двуспальную кровать с пирамидой подушек, эту несуразную, с балясинами-стойками этажерку, забитую случайными, пестрыми книгами, эти казенно-угловатые стулья с дерматиновым сиденьем, нелепо окружавшие венский обеденный стол, этот огромный, пузатый буфет, занимавший полкомнаты… И как-то досадно становилось за отца, что он, проживши жизнь, не заработал даже на приличную мебель. На меблировку не хватало денег оттого, наверно, что батя был любитель хорошо поесть и выпить… «Получал бы я такую большую зарплату, уж я бы нашел, куда ее употребить», — с мечтательным вздохом подумал Вадим и вспомнил квартирные апартаменты Медведя, куда попал по случаю, посланный к нему подписать какой-то документ. Собственно, Вадиму довелось увидеть лишь гостиную, ослепившую его темно-вишневым блеском полированной мебели, алмазным сверканием хрустальной посуды и роскошью библиотеки подписных изданий, занявшей весь квадрат большой стены, от потолка до пола, и еще — просторную спальню, куда позвал его Медведь, возлежавший с приступом радикулита на одной из спаренных, орехового дерева, кроватей; но и увиденного было достаточно, чтобы довообразить остальные комнаты — детскую, кабинет — и квартиру в целом. С тех пор апартаменты Медведя стали для Вадима прообразом своей квартиры в будущем…