Неостывшая память - [21]

На улице жара, солнышко улыбалось с утра до белой ночи, а я с обмотанной повязкою шеей безвылазно едва ли не месяц вынужден был обитать в отдельной палате на первом этаже, рядом с кабинетом доктора. Можно было сдохнуть от тоски, но добрый подполковник снабжал меня книжками. Именно тогда я впервые с большим интересом прочитал «Войну и мир». Однако признаюсь: многочисленные фразы на французском полностью игнорировал. Я читал, засыпал, проснувшись, глядел в окно на высокие сосны, на плац, представлял, как носился бы по нему босиком наперегонки с Арбо. Как-то он там без меня, мой умный, преданный друг…

Через дорогу от проходной возвышался могучий валун, занесенный сюда, наверное, еще в ледниковый период. За ним справа небольшой деревянный дом, в котором жили дядя Ваня и тетя Дуся Волковы. Было им лет по сорок. У них росла светловолосая дочка Валя, моя ровесница. Насколько помню, тетя Дуся работала в вольнонаемной команде школы. Она с кем-то из начальства договорилась, чтобы меня после перенесенной болезни отпускали к ней для окончательной поправки пить парное молоко. Но, как говорится, ничего нет более постоянного, чем временное: я до окончания школы вечерами ходил к этим добрым людям. И никто меня не останавливал.

В самое первое посещение случилось непредвиденное. Волковы, оказалось, держали не корову, а козу. Козье же молоко я пить решительно воспротивился, ссылаясь на то, что оно пахнет козлом. Тетя Дуся сразу со мною согласилась и пообещала отныне брать для меня коровье молоко у соседки. Вечером следующего дня она протянула мне стакан молока. Я его выпил с большим удовольствием. Прошло несколько месяцев. Тетя Дуся по привычке усадила меня за стол, поднесла стакан молока, я попробовал и в недоумении посмотрел на нее. Мне показалось, что молоко сильно разбавлено водой. И тут тетя Дуся, дядя Ваня и Валюшка дружно рассмеялись. Оказалось, сейчас она угостила меня коровьим молоком. А все это время я с наслаждением пил молоко от их козы, набираясь здоровья и сил.

Наконец-то громадное здание школы загудело ребячьими голосами. Вернулись с морской практики второкурсники, одолели вступительные экзамены новички. Новичков-первокурсников принято было называть не салагами, а почему-то албанцами. Вот и я стал албанцем. На прозвище никто и не думал обижаться: такая уж традиция. Пройдет год, и мы в свою очередь перестанем быть албанцами. Не помню, чтобы между прошлогодними и нынешними албанцами были какие-то столкновения. Шутки, подначки были, но они носили снисходительно-дружеский характер. О дедовщине в те годы на флоте и слыхом не слыхивали.

Как и обещал главстаршина Десятов, я оказался в роте под его командованием. Два года мне предстояло учиться на рулевого-сигнальщика. В школе учили и на машинистов паровых установок, а также на кочегаров. На кочегаров принимали физически крепких ребят. Опять же по традиции мы называли машинистов «маслопупами», а они нас «рогаликами», видимо, потому, что на штурвалах по окружности, на небольшом расстоянии друг от друга располагались удобные для рулевого рукоятки-«рогалики».

День начинался с раннего подъема, неизменной физзарядки. До сих пор не позабыл «шестнадцать весёлых» упражнений. Вот только сейчас, на склоне лет, перестал их делать. Сачкую. А тогда подчас сачковал, когда раздавалась команда дежурного: «Подъем, вторая рота! Подъем!». Все разом вскакивали, спешно одевались, заправляли постели, а меня ребята оставляли и дальше дремать на моем втором ярусе, причем, сверху, как и полагается, тщательно укрывали одеялом и подушкой. Плоская моя фигурка была совершенно незаметна для строгого взгляда командира взвода. При построении все же выяснялось, что на «шкентеле» – в конце левого фланга – не хватает самого маленького. Поднимался веселый галдеж, кто-то говорил, что я застрял в уборной, кто-то предполагал, что индивидуально занимаюсь физзарядкой, кто-то утверждал, что видел, как Друян помчался на камбуз подхарчиться. Под шумок меня быстренько извлекали на свет божий, я мгновенно одевался и с незавязанными шнурками на ботинках незаметно занимал свое место в строю. Каждый раз этот цирк сходил мне с рук, пока однажды многоопытный комроты Десятов, лично присутствующий на построении, не разгадал мою хитрость. Он и влепил мне наряд вне очереди – чистить картошку на камбузе. А там мягкосердечные тетеньки принялись угощать специально для меня приготовленными пончиками. В это время был замечен поднимающийся по лестнице Десятов. Мне тут же сунули в руки ножик, под ноги – ведро, и я усердно начал чистить картошку. Женщины нахваливали меня, а я жалобно просил командира больше не посылать меня на камбуз, уж лучше – охранять в одиночестве на верхотуре водонапорную башню. Понятное дело, меня и впредь за проказы отправляли не куда-нибудь, а на камбуз к добрейшим женщинам.

Командира роты Десятова мы все боготворили, гордились им, его выправкой, стройной фигурой, боевым прошлым. Между собою – и он это знал – мы называли его Червонец. Вот он, развернув грудь, идет твердым шагом по дороге к нашей школе. На нем ладно сидит флотская шинель, фуражка чуть сдвинута на бок. Наверняка чувствует, что за ним из окон второго этажа следит множество восхищенных глаз. Ну, разве можно нашего Червонца сравнить с командиром соседней роты Шикиным? Да не в жизнь! Шикин – плотный, приземистый человек с изрытым оспою лицом. Да к тому же, хоть и носит морской китель с фуражкой, но погон-то нет! Правда, у него командирский голос – о-го-го какой! – более мощный, чем у Десятова. Не стесняется он иногда перед строем ввернуть флотский матерок. Много времени спустя до нас докатился слух, что Шикин-то не так прост, как кажется. После революции он служил в Кремле в роте самокатчиков-велосипедистов (были, оказывается, и такие еще с царских времен вооруженные формирования). Затем наступил тяжелый период в его жизни, но справедливость взяла верх, его освободили и привлекли к воспитанию юных моряков. Мы полностью переменили свое отношение к человеку с такой необычной биографией, не только по-прежнему его побаивались, но и зауважали. Прекратились едкие шуточки насчет его невеликого роста и странноватой формы одежды. Уже никто за глаза не называл его «адмирал Шикин».