Неоседланные лошади [Сборник рассказов] - [18]

— Что ты, нет-нет, я не угрожаю! Если ты не хочешь, я вообще не возьму всего этого с собой!

— Не ты. Одна из радиостанций угрожает.

— Ну и пусть угрожает.

«И правда, ну и что же, что угрожает? — подумал он. — Если эти станции не считаются с тем, что здесь кто-то мысленно обставляет свои комнаты, если для них ничего не значит, что идет дождь и вместе с дождем я вспоминаю о своей прошлой любви, почему же я сам не могу презирать их?»

— Сюда мы поставим твой письменный стол.

Он приподнялся с места, чтобы увидеть, где в будущем будет поставлен его письменный стол.

— Здесь, — показала девушка на пространство между окном и дверью.

Ему хотелось поставить его в другом месте, но он ничего не сказал, снова утвердительно кивнул головой и еле слышно проговорил:

— Ну что ж, пусть будет так.

— А здесь будет круглый кофейный столик.

И девушка поставила кофейный столик на дороге, прямо там, где он любил ходить, собираясь с мыслями.

Он не сказал ей, что это место неудобно, что часто, работая, он ходит по комнатам. Если бы он сказал ей про это, пришлось бы рассказать о том, что в это время он насвистывает скрипичный концерт Мендельсона, а сейчас он не должен был насвистывать, по крайней мере не должен был насвистывать концерт Мендельсона. И он в последний раз начал ходить по комнате, пока там не было кофейного столика. В мыслях был Мендельсон, а на губах какая-то игривая песенка; девушка сочла это знаком расположения, улыбнулась и несколько раз быстро-быстро поцеловала его.

— Я знала, что ты будешь доволен.

Он не сказал ей, что сейчас ему все равно — пусть хоть в комнате будут стоять три столика и пусть эти туалетные столики перекроют все его дороги. Он замкнулся в себе, а на улице шел дождь, эфир был полон угроз, и только какая-то маленькая станция передавала музыку.

— Ты рад, что я пришла, правда?

Минуту он смотрел на девушку, смотрел, зная, что не может не ответить ей.

— Ты могла не прийти, ведь шел дождь.

— Ну и что же, что дождь? — удивилась девушка.

— Ты же промокла.

— А сейчас уже высохла, — громко засмеялась девушка.

— Можешь заболеть.

Девушка снова обняла его за шею, поцеловала и сквозь улыбку сказала:

— Не беспокойся обо мне, любимый, — потом снова поцеловала его и, помаргивая своими круглыми глазками, спросила: — Ты меня любишь, правда?

Одно мгновение, только одно мгновение он в смятении улыбался. Ни спичек не жег он для нее, ни песен ей не дарил. Но девушка этого не заметила, маленькой ладонью прикрыла его губы и сказала:

— Знаю без слов. Какие мы, девушки, глупые.

За окном шел дождь, он обнял девушку и пошел с ней к окну. На улице никого не было, стоял мокрый автомобиль, отражение которого тонуло в мокром асфальте. Потом показалась девушка, которая без плаща бежала под дождем.

Перевела Н. Манукян

Неоседланные лошади

Волкодав залаял на тишину, лай ударился о гору, отдался эхом. Волкодав залаял на эхо. Эхо и волкодав облаяли друг друга.

И снова все стихло.

Лошадь насторожилась. Если слышишь тишину, значит, тишина существует. А сейчас она была слышна. В мохнатых ушах лошади звоном далекого водопада отозвалась тишина. Лошадь встряхнулась, испуганно взлетели мухи, облепившие уголки ее глаз и ранки, натертые седлом. Горный ветерок, замешенный на запахах нагретого сена, овец, собак, людей, принес с собой еще какой-то будоражащий запах. Лошадь напряглась, ноздри ее дрогнули. Нет, не было знакомого терпкого духа стойбища, кожаных ремней, седел, но было нечто другое, от чего глаза ее помутнели, а во рту стал невыносимо ощущаться ледяной привкус железных удил.

Ведь бродят же где-то лошади, не знающие седла, никогда не видавшие конюшен.

Ветерок был насыщен звуками, но вместо ржания диких кобыл лошадь услышала лишь мерное жужжание мух, пение жаворонков, крики куропаток, приглушенный расстоянием лай собак и голос человека, зовущий кого-то. Белое облачко в глубине вечернего неба запламенело и погасло, став пепельно-серым. Лошади почудилось, что по кромке, отделяющей горы от неба, пронесся табун диких кобыл. Среди них она вдруг узнала и себя — длинноногую, вольную, никогда не знавшую седла. Она беспокойно забила связанными передними ногами, тонко заржала, призывая кобыл, тех, что никогда не были оседланы, а теперь уносили ввысь, в горы, ее молодость.

Кобылы не замедлили бега, не оглянулись. Старая лошадь осталась одна. Ей стало беспокойно от мух, облепивших натертые седлом раны, зазнобило мелкой дрожью, заволокло глаза. В мохнатых ушах звоном далекого водопада отдалась тишина, потом снова где-то залаял на тишину изнывавший от нее волкодав, и тишина в ответ облаяла волкодава.

Когда лошадь впервые объездили, она была еще жеребенком. Первым ее всадником был маленький мальчик, такой же жеребенок, как она сама.

Мальчик провел смуглой рукой по спине жеребенка, потрепал ей загривок, погладил лоб и заявил:

— Ты куда лучше моей лошадки.

Его лошадкой был прутик. Мальчишка сам ржал за него, щипал травку, бил копытами, скакал галопом и замирал под натянутыми поводьями.

На конце прутика еще оставалось несколько пыльных листочков. То был хвост деревянной лошадки. А старая лошадь была тогда еще жеребенком и гордилась своим настоящим хвостом и тем, что мальчишка гладит ей лоб.