Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [14]

— У тебя под свитером нет рубашки, — рявкает на меня миссис Мышь из-за большого стального стола во главе класса, так резко поворачиваясь в мою сторону, что толстая черная коса у нее за спиной хлещет словно хвост. — Даже не думай садиться за парту. Ты идешь прямиком в кабинет директора.

Я медленно отступаю, отчасти радуясь, что меня выгнали. Если мне повезет, у директора будет занято все утро, и я смогу посидеть у нее в кабинете вместо того, чтобы мучиться на уроке идиша. Неплохая альтернатива. На меня, конечно, наорут и, может, даже отправят домой переодеться. Если Зейде не будет дома, я смогу во имя «переодевания» прогулять большую часть учебного дня. Возможно, успею дочитать свою новую книгу об индейской девушке, которая влюбляется в американского колониста в XVII веке. Но всегда есть шанс, что он окажется дома. Тогда он захочет узнать, почему меня отослали из школы домой, а я не выношу абсолютного разочарования на его лице, когда он обнаруживает, что я не та примерная ученица, какой он хочет меня видеть.

— Ну, Двойре[59], — вздохнет он с сожалением. — Неужели не можешь ты быть хорошей девочкой для своего зейде, доставить мне немного нахес[60], чтобы я мог порадоваться за тебя? — Его идиш звучит грубо, по-европейски, и от его душераздирающе печального ритма я ощущаю себя старой и усталой, когда бы его ни слышала.

Может, и не стоит мне просить Бога о том, чтобы меня отправили домой переодеваться, ради пропуска пары уроков — особенно если есть шанс, что вместо этого мне придется выслушать за обеденным столом лекцию о послушании и долге.

В кабинете у ребецн[61] Кляйнман кавардак. Чтобы попасть в него, я толкаю плечом скрипучую дверь, сдвигая с дороги коробки с конвертами и буклетами, и стараюсь не перевернуть открытые коробки, стоящие на краю ее стола. Присесть мне, похоже, негде: на единственном доступном сиденье — деревянной табуретке — лежит стопка молитвенников. Я пристраиваюсь на краю подоконника, там, где краска не слишком облупилась, и готовлюсь к долгому ожиданию. Для таких случаев у меня есть особенная молитва, тринадцатый псалом[62] — мой любимый, в таких ситуациях я всегда повторяю его тринадцать раз. «Услышь мою молитву, Ашем, и мольбе моей внемли», — тихо бормочу я на иврите. Драматичное воззвание, но отчаянные времена требуют отчаянных мер. К тому же это самый короткий псалом, и запомнить его проще всего. Пожалуйста, пусть обо мне не сообщат Зейде, молча молюсь я. Пусть она просто сделает мне выговор, и я больше никогда не забуду надеть рубашку. Пожалуйста, Боже. «Доколе врагу моему возноситься надо мною…»

Снаружи громко сплетничают секретари, поглощая перекусы, конфискованные во время утренней молитвы у тех ребят, которые не успели позавтракать и надеялись закинуть что-нибудь в свои урчащие желудки во время первого урока. Следующая перемена только в 10:45. «Доколе будешь скрывать лицо твое от меня, Ашем…»

Я слышу за дверью шаги и вытягиваюсь по струнке, когда директриса втискивает свое внушительное тулово в кабинет, раскрасневшись от усилия. Я мысленно дочитываю псалом: «Воспою Ашему, облагодетельствовавшему меня». Пара минут уходит у нее на то, чтобы разместиться в огромном кресле за столом, и, даже устроившись, она дышит шумно и тяжело.

— Ну и, — говорит она, оценивающе глядя на меня, — что мы будем с тобой делать?

Я застенчиво улыбаюсь. Не первый раз я в этом кабинете.

— Твоя учительница говорит, что ты постоянно нарушаешь правила. Я вот не пойму, почему ты не можешь просто вести себя, как все другие. Остальные без проблем поддевают рубашку под свитер. Почему же для тебя это проблема?

Я не отвечаю. Ответа от меня и не ждут. Все ее вопросы риторические — я знаю это по опыту. Я должна просто тихо сидеть, склонив голову, с выражением смирения и раскаяния на лице, выжидая конца этой речи. Скоро она выпустит пар и станет более благожелательной, готовой к компромиссу. Я вижу, что ей надоело меня дисциплинировать. Она не из тех директрис, что любят добивать жертву, типа той, которая в шестом классе заставляла меня часами стоять за дверью ее кабинета.

Вердикт вынесен.

— Иди домой и переоденься, — говорит ребецн Кляйнман, вздыхая от безысходности. — И смотри не попадись мне опять на нарушении правил приличия.

Я благодарно выскальзываю из ее кабинета и слетаю вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз. Тот миг, когда весеннее солнце бросается мне в лицо, похож на вкус вина для кидуша[63] у Зейде, и первый вдох свежего воздуха — длинный, медленный — щекочет мне глотку.

На углу Марси-авеню и Хупер-стрит я не задумываясь перехожу дорогу, чтобы обойти стороной огромную католическую церковь, которая украшает собой перекресток. Я отвожу глаза от соблазнительных статуй, наблюдающих за мной из-за ограды[64]. Смотреть на земли церкви — это как смотреть на дьявола, в открытую взывать к Сатане, говорит Баби, когда мы идем мимо этих мест. Я перехожу дорогу обратно к Хьюс-стрит, ускоряя шаг, потому что чувствую на спине взгляды и представляю, как каменные фигуры оживают и грузно ковыляют по Марси-авеню, потихоньку растрескиваясь с каждым шагом.