Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [13]

Я не осознаю, что в этот самый момент теряю невинность. Я пойму это только много лет спустя. Однажды я нырну в воспоминания и увижу, что был в моей жизни особенный момент — как и тот, когда я поняла, в чем заключается моя сила, — когда я перестала верить в высшую силу, просто потому, что так было принято, и начала опираться на собственные умозаключения о мире, в котором живу.

А тогда эта потеря невинности привела к тому, что мне стало сложно притворяться. Внутри меня закипал конфликт между моими собственными мыслями и учением, которое я впитывала. Иногда он выплескивался через край моего благопристойного фасада, и окружающие пытались спасти меня от пламени любопытства, пока оно не выжгло меня дотла.

В понедельник утром я не слышу звон будильника, и, когда наконец просыпаюсь, на часах уже 8:40, и у меня только и остается времени, чтобы одеться и выскочить из дома. Я натягиваю толстые черные колготки, которые Баби вчера постирала и высушила на веревке, растянутой над крыльцом; их жесткий и холодный после зябкого осеннего воздуха материал не желает приспосабливаться к форме моих ног и некрасиво морщится у колен и щиколоток. Под светом люминесцентной лампы я смотрюсь в треснутое зеркало в ванной и выдавливаю черные точки на носу. Мои волосы растрепаны и висят как сосульки, хмурый взгляд прикрыт опухшими веками.

Я забыла надеть рубашку под свитер. У нас новое правило: не носить трикотаж на голое тело. Учителя говорят, что, поскольку мы взрослеем, нужно избегать облегающих тканей. Мне грозят проблемы, но уже без десяти девять, и если я выйду сейчас, то как раз успею к утренней молитве в кафетерии. Сегодня мне нельзя опаздывать — на моем счету и и так уже достаточно замечаний. Бог с ней с рубашкой.

Я вбегаю в школу до того, как младший секретарь успевает закрыть дверь в молельную. При виде меня она вздыхает, и я знаю, что она колеблется — впустить меня или отправить в кабинет директора за опоздание. Я с робкой улыбкой просачиваюсь мимо нее в прикрытую дверь. «Спасибо», — шепчу я, не обращая внимания на ее недовольный вид.

Внизу уже стоит восьмиклассница, которую выбрали для чтения молитвы. Я проскальзываю на одно из пустых мест в задних рядах возле Рейзи, которая все еще расчесывает свой каштановый хвост. Я опускаю глаза на молитвенник, что лежит у меня на коленях, но не фокусирую взгляд, и буквы плывут по странице. Я шевелю губами, изображая молитву, когда старший секретарь проходит по рядам, проверяя, повторяем ли мы слова. Рейзи прячет расческу в страницах своего молитвенника и громко напевает вместе со всеми.

Мы молимся Богу нашего народа, которого зовем Ашем, что буквально означает «Имя». Истинное имя Бога невероятно священно и весомо, произнести его значит обречь себя на смерть, поэтому у нас для него есть безопасные эвфемизмы: Святое Имя Твое, Единый, Единственный, Творец, Разрушитель, Всевидящий, Царь Всех Царей, Единоправный Судия, Милостивый Отец, Господин Вселенной, О Великий Создатель — длинный список имен в соответствии с его заслугами. Во имя вот этой божественной сущности я должна каждое утро отрекаться от себя, от своей души и тела; во имя Господа, как говорят мои учителя, я должна научиться молчанию, чтобы один лишь его глас был слышен во мне. Бог живет в моей душе, и я должна провести всю жизнь в попытках отмыть ее от любого греховного следа, дабы быть достойной его присутствия во мне. Покаяние — ежедневная обязанность: каждое утро во время молитвы мы должны каяться наперед за те грехи, которые совершим в течение дня. Я оглядываюсь на остальных, которые, должно быть, искренне верят в свое греховное начало, поскольку беззастенчиво рыдают и взывают к Богу, чтобы тот очистил их души от йецер ха-ра[57] — то есть от стремления к злу.

Я разговариваю с Богом, но не посредством молитв. Я беседую с ним в душе и сама признаю, что обращаюсь к нему не так смиренно, как должна бы. Я говорю с ним откровенно, как говорила бы с другом, и постоянно прошу его об одолжениях. При этом мне кажется, что мы с Богом довольно неплохо ладим друг с другом. Сегодня утром, пока все страстно раскачиваются вокруг, я спокойно стою посреди моря девочек и прошу Бога, чтобы этот день вышел сносным.

Найти повод придраться ко мне несложно. Учителя знают, что я не из важных персон, что никто не встанет на мою защиту. Мой отец не раввин, так что, когда они злятся, из меня выходит отличный козел отпущения. Я стараюсь даже глаз не отводить от своего сидура[58] во время молитвы, но Хави Хальберштам, дочка раввина, может ткнуть локтем свою подружку Эльке, указывая на приставшую к туфле учительницы туалетную бумагу, и ей сходит это с рук. Если я хотя бы ухмыльнусь, мне тут же сделают замечание. Вот почему я нуждаюсь в том, чтобы Бог был на моей стороне — за меня больше некому заступиться.

Как только я вхожу этим утром в свой класс на четвертом этаже, меня подзывает миссис Мейзлиш, наша учительница идиша. Ее монобровь злобно насуплена. За глаза я зову ее миссис Мейзел — то есть миссис Мышь. Не могу сдержаться — ее фамилия просто напрашивается на насмешку, а еще ее вздернутая верхняя губа открывает два передних зуба так, что она действительно напоминает крысу. Она меня недолюбливает.