Неоновый дождь - [20]

— Ты чувствовал то, что чувствовал бы любой человек. Это было естественно, — сказала она.

— Да, верно, но сегодня из тебя вышел лучший солдат, чем из меня во Вьетнаме, только ты не хочешь себе в этом признаться, — сказал я, убирая ей светлые кудри со лба. — И к тому же куда более симпатичный.

Она не мигая смотрела на меня.

— Красивая и смелая. Опасное сочетание, — добавил я.

Перед синевой этих по-детски ясных глаз что-то внутри меня замирало.

— Как думаешь, теперь сможешь что-нибудь проглотить? — спросил я.

— Да.

— Мой папа прекрасно готовил. Он научил меня и моего сводного брата всем своим кулинарным секретам.

— Думаю, он научил тебя и еще кое-чему. И ты вырос очень хорошим человеком.

Она с улыбкой смотрела на меня. Я сжал ее руку, все еще холодную и безжизненную, а потом пошел с ней на кухню, где подогрел молока и приготовил омлет с сыром и зеленым луком. Мы сидели и ели за кофейным столиком, а я наблюдал, как ее лицу возвращается нормальный цвет.

Я вынудил ее рассказать о своей семье, доме, музыке, работе, обо всем, что она собой представляла до того, как Бобби Джо облапал ее. Энни рассказала, что выросла на ферме, где выращивали пшеницу и сорго, на север от Уичиты, в штате Канзас, что мать ее была меннониткой с пацифистскими взглядами, а отец — последователем идей Джона Брауна[11]. В ее описании Канзас представал холмистой зеленой страной, покрытой ленточками тихих речек и точечками деревьев — дубов, зеленых и серебристых тополей, и раскинувшей под горячим синим небом широкие бескрайние просторы, полнившиеся гудением цикад летними вечерами. Но в то же время это была страна, населенная религиозными фанатиками, ярыми сторонниками сухого закона, наивными реакционерами и, для равновесия, противниками ядерного оружия и разнообразными группировками борцов за мир. Просто дурдом под открытым небом. Или, по крайней мере, так казалось Энни, поэтому она и уехала в Тулан[12] учиться музыке и с тех пор не покидала Нового Орлеана.

Но теперь в ее глаза стал закрадываться сон.

— Похоже, одной моей знакомой деточке пора в кровать, — сказал я.

— Ничего подобного. Я не устала.

— Как же, как же, — проговорил я, обнимая ее, и, склонив ее голову к своему плечу, закрыл ей глаза. И ощутил ее дыхание на своей груди.

— Я не деточка. Мне уже двадцать семь, — сонно пробормотала она.

Подхватив другой рукой под коленки, я отнес ее в спальню и уложил на кровать. Потом снял с нее туфли и укрыл простыней. Она взглянула на меня снизу вверх и обвила рукой мою шею.

— Не уходи, — попросила она.

— Я буду на диване в гостиной. Утром позавтракаем на Французском рынке. Если услышишь какой-то шум, не пугайся — это я. Я часто брожу по ночам, — сказал я и потушил свет.

Это была правда, я, как правило, плохо спал. Иногда из-за того, что в голове всплывали воспоминания о войне, но гораздо чаще бессонница наступала от одиночества. Даже святые отцы никогда не превозносили прелестей полночной бессонницы. Я посмотрел по телевизору три фильма подряд, пока за окном среди деревьев не забрезжил серый рассвет. Когда же я наконец уснул, то был уверен, что день не за горами и поэтому все мои ночные холостяцкие мучения, бесконечные самооправдания вкупе с алкогольными чудовищами успокоятся в обозримом будущем.

* * *

А около полудня позвонил тот, кого я считал самым непутевым в нашей семье, и попросил заглянуть на обед к нему в ресторан на улице Дофинов. В самом деле, мой сводный брат Джимми, которого люди принимали за моего близнеца, по-своему был джентльменом. Он обладал чувством юмора и справедливости, унаследованным от отца, и со всеми — равными и подчиненными — обходился уважительно. Всегда вовремя выплачивал карточные долги, а к женщинам относился почти с викторианским благородством, возможно, потому, что его мать была, как поговаривали, проституткой с Аббевилль-стрит, хотя никто из нас ее не помнил. Но в то же время он крепко увяз в шальных деньгах, которые крутятся на тотализаторах, в покере и в игровых автоматах, что привело его к не особенно прочной, но опасной связи с Дидони Джиакано.

Эта связь, а также беспечное отношение к ней Джимми сводило меня с ума, так же как и все, что он делал в жизни, чтобы доказать, с одной стороны, насколько мы разные, а с другой — что он мне не просто сводный брат и внебрачный сын моего отца. Но я никогда не мог долго злиться на него — не дольше, чем в детстве, когда его проделки оканчивались неизменно печально, после чего нам обоим доставалось.

Несмотря на то что он был на полтора года младше, мы все делали вместе. Мыли бутылки в протоке, подрабатывая на фабрике острых соусов, ощипывали цыплят на птицефабрике по десять центов за штуку. В боулинг-клубе мы выстраивали сбитые кегли, вынимая их из глубокой ямы, всегда забитой мокрыми от пота, проклинающими все на свете неграми, сбитыми кеглями и тяжелыми шарами, которые легко могли переломить большую берцовую кость, — мало кто из белых ребят мог такое выдержать. Но с фабрики острых соусов хозяин выгнал нас обоих, поскольку мы для него были на одно лицо, хотя именно Джимми выдумал мыть бутылки скопом в больших мешках, полоща их в протоке. С птицефабрики нас турнули после того, как он придумал способ ускорить процесс ощипывания, выпустил из клеток все шесть дюжин цыплят одновременно и погнал их во двор, где мы собирались забить их, а потом ошпарить в больших котлах; но птицы в панике полетели в окно, где был установлен большой вентилятор, и металлические лопасти изрезали их на мелкие кусочки.