Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов - [56]

Котылев мне иногда по вечерам рассказывал какие-то старые анекдоты о своем учителе греческого языка, который плохо знал русский язык и, забыв однажды слово «корова», говорил: «быкова жена». Еще в его рассказах был эпизод из периода немецкой оккупации Украины в 1918 году. Он вместе с родственником ехал на извозчике к железнодорожной станции. У его спутника был наган, который он завернул в газету и положил на колени. Когда их остановил немецкий часовой и спросил, указывая на сверток: «Was ist das?», он ответил «Das ist der Buterbrod».

Но в отношении меморандума он нам наврал. В латыни действительно имеются два таких слова, но разница между смыслом первого и второго не так уж велика, и меморандум — это вовсе не ультиматум…

Чума

В нашей с П. Н. Котылевым комнате одно время был приют для выгнанных женами мужей. Несколько дней спасался у нас выгнанный собственной женой или, может быть, ушедший от нее сам из-за невыносимой обиды прораб техник-геолог Миша Щепиков. Причиной ссоры было то, что его жена Елизавета, из-за чего-то разозлившись на него, вылила весь спирт, который он со своим другом П. И. Авраменко, уже пришедшим к нему в гости, собрался выпить по случаю праздника — годовщины Октябрьской революции. Кроме того, с обидой в голосе он говорил, что Лиза недовольна тем, что он только прораб, а не начальник управления. А ему было тогда 20 лет или 22 года. Потом, помирившись с женой, он ушел домой.

Вскоре после этого или, может быть, не очень скоро мы приютили и «чуму». Василий Михайлович Завадовский обладал вздорным, ершистым и вообще неприятным неуживчивым характером, за что он и получил прозвище «чума» от своих товарищей Е. Н. Костылева и С. И. Кожанова. Было поэтому неудивительно, что он однажды крепко поссорился со своей женой. Помню, он в первый день заявлял о своем твердом намерении развестись с ней.

Я его убеждал в том, что это пустяки, которые не должны портить жизнь ему и жене и особенно детям, и что завтра или послезавтра намерения его изменятся, и что в любом случае ему не следует разводиться, потому что потом он уже не женится. Он возмутился: «Почему же?». А я ему ничего не ответил.

Кажется, на другой день он исчез, а потом пришел и сообщил, что «был допущен…». Потом он ушел домой.

Помню, как он сидел в нашей камералке и наблюдал за тем, как чертежница татарка Фатька, жена прораба Данилевича вычерчивала его карту, и неприятным голосом делал какие-то придирчивые замечания.

Камералка

Кончался последний предвоенный год. Все бойко скрипели перьями, строча свои отчеты, а я все еще не мог приступить к своему вплотную, потому что мои коллекции все еще были на Омчакской разведке и их не торопились привозить. Поэтому составив лишь те главы, для писания которых не требовался каменный материал, я продолжал заниматься россыпями Бутугычага, вернее, заканчивал эту работу. Я закончил составление всех картографических материалов, написал краткую пояснительную записку к ним и доложил на Техническом совете о проделанной работе и о своих выводах.

Помню, что доклад мой вызвал какие-то недоуменные вопросы со стороны разведчиков-россыпников, которым трудно было его переварить. Происходило это, когда Красильников еще правил в отделе, потому что он возглавлял технический совет, а Лисовского еще не было, как не было еще и слухов о нем. Это было не раньше середины декабря.

В это время привезли, наконец, мои образцы; я успел отобрать и отдать в мастерскую сколки на изготовление шлифов, но мне еще не пришлось заняться своим отчетом, потому что «горел» подсчет запасов и начальство — Н. П. Аникеев и И. Е. Драбкин поручили мне заняться составлением пояснительной записки, обработкой данных анализов золота и определением предельного веса самородков.

Промышленных россыпей золота тогда еще в нашем управлении было мало, повозиться с порученной мне работой пришлось дольше чем до конца января.

Помню, сидели в большой комнате отдела подсчета запасов в недостроенном здании управления, где был сооружен только первый этаж, а к строительству второго еще не приступали и как-то не собирались приступать. В нашей комнате стояло не меньше чем 8 столов, за которыми сидели люди, переписывавшие таблицы и ведомости подсчета запасов, подсчитывавшие и возившиеся с планами россыпей.

В отделе правил Валентин Иванович Буриков, но основную работу выполнял Николай Васильевич Овечко, уже несколько лет занимавшийся подсчетом запасов золота в россыпях, но не имевший специального образования.

Конечно, он хотел вникнуть в дело и пытался, не роняя своего начальнического авторитета и апломба, исподволь выведать у Н. В. Овечко основные производственные секреты. Овечко же не хотел рассказывать их.

— Николай Васильевич! — начинал заискивающе В. И. Буриков. — Вы сегодня не могли бы прийти вечером?

— Нет, — решительно говорил Овечко, приводя какой-нибудь выдуманный повод. — Не могу.

Так продолжалось изо дня в день, и В. И. Буриков оставался в невежественном состоянии, боясь уронить свой авторитет перед сотрудниками, особенно перед женщинами, занимавшимися перепиской материалов и проверкой переписанного. Именно охраняя свое достоинство, он и не хотел спрашивать что-нибудь у Овечко в присутствии других, пытаясь проделать это как-нибудь вечером с глазу на глаз.