Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов - [101]

Наконец мы достигли места, охваченного пожаром, увидали Михоланова, сидевшего на берегу ручья, охватившего обеими руками голову, вещи и снятую палатку, лежавшие на другом берегу ручья. Не теряя времени на расспросы и почти совсем не отдыхая, бросились тушить пожар, стараясь и с Михоланова согнать охватившую его апатию.

Он коротко рассказал о том, что произошло. Когда накануне в конце дня приехал с лошадьми возчик Фуре, они сразу же завьючили лошадей и отправились в путь, потому что вещи были уже связаны, и нужно было только убрать палатку. В это время надвинулась гроза, и ливень хлынул, едва они успели проехать половину пути. В результате все вещи, плохо укрытые, были сильно измочены. Возчик с лошадьми сразу уехал на базу, потому что близ этой новой стоянки не было травы для лошадей, а Михоланов поставил мокрую палатку на мокром мху и не стал растапливать печку мокрыми же дровами, а, продрожав до утра, решил утром подсушить вещи.

Утро наступило безоблачное, ясное. На чистом голубом небе сияло горячее июльское солнце, и в лучах его всеми цветами радуги горели и переливались капли вчерашнего дождя, висевшие на кончиках ярко-зеленых лиственничных хвоинок. Палатка, все вещи в ней, так же как и ягель вокруг нее, были мокры, как и вчера вечером.

Михоланов быстро развесил на жердях и расстелил на земле для просушивания телогрейки, куртки и другую одежду, ощипал и осмолил на маленьком костерке убитую вчера при переезде куропатку и спустился к руслу ручья, чтобы вымыть ее, прежде чем положить в котелок для варки. Все это заняло совсем немного времени, но когда он поднялся на ноги и обернулся к палатке лицом, то обмер: вокруг палатки пылал ярким пламенем мох, который на ярком солнце успел уже сверху высохнуть. Пламя уже совсем близко подступило к палатке, хотя она еще не успела загореться. Пылали вещи, расстеленные для просушки.

Опомнившись от шока, Акафий прыгнул, как тигр, к палатке, оборвал шпагат на завязках, скомкав ее, утащил на другой берег ручья, быстро перенес туда и наши вьючные ящики и другое уцелевшее от огня имущество и одежду. Потом увидел, что от его курточки на «молнии» остались только железки от застежки.

Проделав все это, он и сидел на берегу, охватив голову руками, и, вероятно, рассуждал о том, что же теперь делать. Когда прибежали мы с Бекашевым, то как-то не нашлось времени, чтобы спросить его, о чем же он размышлял там, сидя на берегу. Мне это не было интересно. Досадно было только то, что он не начал тушить огонь раньше, еще когда мы неслись к очагу пожара, дав ему разгореться. Он, конечно, мог бы этим задержать распространение огня, если не потушить совсем. Но его почему-то охватила какая-то апатия, вероятно, шок от испуга и досады.

Помню, что, когда мы прибежали, и еще раньше, когда мы стремительно неслись с горы, потом на гору и опять с горы, в голове неотвязно стояла мысль: как я мог бежать, ни разу не упав, не поскользнувшись и не споткнувшись по такой неровной, каменистой, неоднородной поверхности, по которой ходил всегда, внимательно глядя под ноги и постоянно выбирая место, куда поставить то одну, то другую из них. Были и особенно трудные участки пути со скоплениями крупных гранитных глыб, покрытыми не просохшим еще после дождя лишайником или мхом. Они были скользки, а спасали нас от падения, должно быть, только наши резиновые чуни. Если бы мы были не в них, а в сапогах, то я сомневаюсь, что нам удалось бы благополучно добежать до пожарища.

Итак, мы бросились на борьбу с пламенем, не имея в руках никакого подходящего инструмента, ни кайла, ни лопаты. Орудовали мы палками, которыми нам удавалось только сбить пламя, но тлеющий мох вспыхивал вновь, и пламя продолжало пожирать ягель, на котором редко стояли большие лиственницы. Пожар был сложный, многослойный, и бороться с ним было трудно особенно потому, что ни у кого из нас не было опыта. Кроме того, нас было только трое, а площадь пылающего ягеля была большая, и фронт огня, окружающий эту площадь, был большой и продолжал расти, несмотря на наши усилия.

Действовали мы, вероятно, неправильно. Должно быть, не так следовало тушить такой сложный пожар, но рассуждать об этом было некогда именно потому, что нужно было делать это без промедления. Сложность пожара состояла в том, что мокрый ягель под лучами жаркого июльского солнца в этот ясный день быстро высыхал. Верхний слой ягеля быстро сгорал, обнажая лежащий ниже мокрый мох, который тут же быстро начинал подсыхать на солнце и вспыхивал от оставшихся тлеть в нем сухих гнилушек при первом же легком дуновении ветерка. Это повторялось много раз, и вся выгоревшая площадь вновь и вновь пылала с прежней неослабевающей силой.

Сухой ягель горит очень быстро, давая большое яркое пламя от содержащихся в нем эфирно-маслянистых веществ. Пламя его неукротимо, трудно поддается тушению. Горящий ягель нельзя сравнить даже с горящей смолой. Пламя его ярче, дыма меньше. Ближе, чем смола, к нему, пожалуй, горящий целлулоид, в отличие от которого ягель не взрывается. В то же время ягель обладает большой гигроскопичностью. Укрытый от палящих лучей солнца, особенно когда оно зайдет или на непродолжительное время скроется за облака, только что бывший сухим, ломавшимся под ногами и рассыпавшимся с характерным хрустом в порошок, мох быстро становится мягким, а потом влажным и сырым на ощупь и очень неохотно загорается.