Неоготический детектив: Совсем как ангел; Винтовая лестница - [91]

У него не было ни сил, ни желания о чем-либо думать. Он апатично отказался от мира и присоединился к колонии — все равно у него не осталось другого места на земле, где он мог бы жить, и других людей, с которыми он мог бы общаться. Когда братья и сестры двинулись на север, в свое новое жилище в башне, он выкопал деньги, запертые в старом чемоданчике, и пошел с ними. К тому времени колония уже стала его домом, его семьей и даже в какой-то степени его религией. Он снова закопал чемоданчик, и долгое ожидание продолжалось.

Съездив однажды в Сан-Феличе по делам колонии в компании брата Венца, он узнал о судьбе Альберты — из газеты, найденной в канаве. Тут же послал ей листовку религиозного содержания, слегка подчеркнув некоторые слова, чтобы дать ей знать, где его искать, когда придет время. Оставалось надеяться, что его послание прошло через тюремную цензуру и она поняла скрытый смысл. Отныне жизнь его состояла из надежды и страха.

Прошли годы. Ни разу он не произнес вслух, ее имени. Ни разу не сделал попытки как-нибудь с ней связаться, как, впрочем, и она с ним.

Как-то летним утром, сидя на кухне в обществе сестры Благодеяние, он услышал зловещие слова:

— Ты разговаривал во сне сегодня ночью, брат. Кто такой Патрик О'Горман?

Он попытался уйти от ответа, пожав плечами и тряся головой, но она проявила настойчивость:

— Нечего притворяться, ты прекрасно меня слышишь. Я жду ответа.

— Просто старый приятель. Вместе ходили в школу.

Даже если бы это было правдой, она бы все равно не поверила.

— В самом деле? Как-то не похоже. Ты злился так, что даже зубами скрипел.

Тогда на том все и закончилось, однако через несколько дней она снова вернулась к этой теме:

— Ты ночью снова бормотал во сне, брат. Все об О'Гормане, Чикоте и каких-то деньгах. Надеюсь, это тебя не совесть мучает?

Он не ответил.

— Если так, тебе лучше кому-нибудь все рассказать. Нечистая совесть хуже больной печени, можешь мне поверить — я достаточно насмотрелась и на то, и на другое. Чего бы ты ни натворил в миру, здесь это имеет значение лишь в той мере, в какой влияет на состояние твоей души. Если дьявол терзает тебя изнутри — выгони его, лиши его убежища.

Все последующие дни он замечал, что она наблюдает за ним взглядом острым и пытливым, как у вороны.

Появился незнакомец по имени Куинн и ушел. Потом вернулся и опять ушел. Сестра Благодеяние вышла из заточения бледной и осунувшейся.

— Ты не говорил мне, что О'Горман умер, брат.

Он покачал головой.

— В этом виновен ты, брат?

— Да.

— Это произошло случайно?

— Нет.

— Ты все спланировал? Специально?

— Да.

Он больше не видел любопытства в ее взгляде — лишь печаль и беспокойство.

— Куинн сказал, что у О'Гормана осталась жена и что бедная женщина очень страдает от страшной неопределенности. Это следует исправить, брат, для спасения твоей же души. Ты не можешь, конечно, воскресить убитого, но в твоих силах помочь его вдове. Напиши письмо, брат, исповедуйся, расскажи всю правду. Я сделаю так, что в почтовый ящик письмо будет опущено в Чикаго — тогда никто даже не заподозрит, что его написал ты.

На всякий случай он принял и свои меры предосторожности. Писал левой рукой, чтобы изменить почерк. Смешал действительность с фантазией, хотя при этом и открыл несколько больше, чем собирался. Составление письма неожиданно даже доставило ему своеобразное удовольствие. Ощущение было такое, будто он, наконец, уложил О'Гормана в могилу, написав на надгробий непристойную эпитафию; он сомневался, чтобы безутешная вдова решилась кому-нибудь ее показать.

Сестра Благодеяние, по его настоянию, прочитала письмо, неодобрительно хмыкая.

— Этого ты мог бы и не делать, честно говоря, — вынесла она свое заключение.

— Почему?

— Мне кажется, ты ей мстишь. И ему тоже. Это нехорошо, брат. Я боюсь за спасение твоей души. Тебе не удастся изгнать дьявола, если ты будешь продолжать испытывать ненависть к своей жертве…

* * *

Каждое утро, проснувшись на сеновале, он размышлял, что принесет ему новый день — освобождение, вознаграждение, безопасность, новую жизнь? Однако дни приходили и уходили, каждый из них был как две капли воды похож на предыдущие. Когда заканчивался очередной, он ставил метку на стену амбара — метки были такими же одинаковыми, как и дни. Даже тревожиться было в общем-то уже не о чем. Последний из людей шерифа уехал месяц тому назад.

Впрочем, даже если бы им пришло в голову вернуться, они все равно не обнаружили бы ни малейших его следов ни в башне, ни на кухне. Этих мест он старательно избегал, а там, где бывал, тщательно и методично уничтожал следы своего пребывания. По утрам, прежде, чем покинуть сеновал, разбрасывал вилами сено, чтобы не оставлять отпечатка своего тела. Неукоснительно закапывал весь мусор, а ночью, приготовив еду на маленьком костре, засыпал пепел сосновыми иглами и дубовыми листьями. Постепенно забавная игра, начатая, чтобы перехитрить врагов, превратилась в обязательный ритуал, который выполняешь, не задумываясь над его смыслом.

Время от времени — очень редко — ему приходила в голову мысль о том, что, может быть, стоит оставить Тауэр и попытаться укрыться в городе. Однако даже самая туманная перспектива оказаться там, в полном одиночестве среди незнакомых людей, наполняла его ужасом. К тому же доверенная ему сумма уже растаяла больше чем наполовину и следовало хранить остальное во имя их будущего. Он часто беспокоился, как объяснит ей нехватку денег, когда она наконец придет. «Послушай, любимая, — скажет он тогда, — я вынужден был это сделать. Если бы я убежал из Тауэра в одиночку, власти сразу бы догадались, что я виновен. А подкупив Учителя, чтобы он распустил колонию, я спутал все карты. Они, возможно, и сейчас еще далеки от истины… О, подкупить Учителя оказалось нетрудно — он был в полном отчаянии. Колония близилась к краху, и спасти ее можно было, лишь отпустив людей в мир, искать новых обращенных, чтобы затем привести их сюда. А для этого нужны были деньги, твои деньги. Ну, а мне пришлось затаиться здесь, чтобы сохранить то, что осталось».